Страница 108 из 161
Прюитта поставили у стены в «яме» и бросили к его ногам одежду (в карцере заключенные содержались нагишом). Одеваясь, Прюитт впервые заметил, что рядом с Фэтсо стоит Хэнсон. «Видимо, это он тогда кашлянул за спиной Фэтсо в карцере», — подумал Прюитт. Хэнсон улыбался ему, и в этой улыбке сквозило одобрение его, Прюитта, действий. Несколько минут спустя, когда Прюитта втолкнули во второй барак, ему горделиво улыбнулся Анджелло. Оба они были довольны, что операция выполнена отлично.
Вещи Прюитта были уже перенесены во второй барак и уложены, как полагалось. Даже койка была накрыта. Здесь собрались люди не только упрямые, но и гордые. Они гордились своим пребыванием во втором бараке и так же ревниво берегли свою честь, как берегут ее члены масонской ложи. Появление в бараке новичка каждый раз для них было торжественным случаем, свидетельством очередной победы в борьбе с тюремными властями. Они сделали для Прюитта все, что могли.
Анджелло присел на пары рядом с Прюиттом и поздравил его с успешным выполнением операции. Затем к койке Прюитта потянулись остальные заключенные и с интересом слушали его рассказ о том, как он провел трое суток в карцере. Последним к Прюитту подошел высокий с проницательным взглядом человек, до этого спокойно сидевший на нарах неподалеку и внимательно прислушивавшийся к рассказу Прюитта.
Прюитт лежал па нарах, закутавшись в одеяло, и с радостью принимал поздравления от товарищей по бараку. Он был страшно доволен тем, что сумел перенести истязания в карцере и теперь мог считать себя равным с Анджелло и остальными заключенными в этом бараке.
В паузах между поздравлениями Анджелло успел рассказать Прюитту о том, что произошло с Блюмом. В тюрьме об этом стало известно к вечеру того же дня, когда это случилось, спустя шесть часов, после того как Прюитта отправили в карцер. Всех подробностей тогда еще не знали, но очень скоро Бэрри сумел через конвоиров выведать обо всем, что произошло в гарнизоне.
Заключенные реагировали на случившееся в общем так же, как и солдаты роты. Кроме Прюитта и Анджелло в тюрьме отбывали наказание еще несколько солдат из их полка, и они тоже знали Блюма. Все, без исключения, осуждали его. По их высказываниям можно было понять, что, будь у них то, что имел Блюм, они никогда не пошли бы на самоубийство. Большинство заключенных поступок Блюма очень разозлил.
Прюитту рассказ Анджелло показался чем-то потусторонним. Он никак не мог себе представить, что и как произошло.
— Ты говоришь, он сунул ствол винтовки в рот и пальцем ноги нажал курок?
— Да, — ответил Анджелло.
— И ему разнесло полчерепа?
— Ну конечно.
— Его будут здесь хоронить?
— Да. На солдатском кладбище. Никто не знает, где его родители.
— Не очень-то приятно лежать на солдатском кладбище. Ты когда-нибудь был там? Кладбище находится за гарнизонной прачечной.
— Нет, никогда не был и не пойду. Делать там нечего.
— Хотел бы я знать, что заставило Блюма застрелиться, — сказал Прюитт.
— Наверное, все-таки он был чокнутый.
— Он не был чокнутый.
— Был.
— Блюм меньше всего был похож на чокнутого. Какого черта вы так думаете о нем?!
— Наверное, он очень переживал, когда его стали подозревать в гомосексуализме.
— На гомика он тоже совсем не похож.
— Знаешь, мне хотелось поговорить с ним тогда, после нашей драки, — признался Прюитт. — Сказать ему, что я дрался с ним не потому, что он еврей, и не по каким-то там личным мотивам. Я собирался это сделать на следующий день, а ночью меня арестовали.
— Ты зря думаешь, будто он застрелился из-за того, что ты уложил его тогда.
— Я мог бы и не уложить. Мне просто повезло.
— Знаешь, Хэл давно предсказывал, что Блюм когда-нибудь покончит с собой.
— Бой у нас был равным, я бы даже сказал, что мне досталось больше. Если бы нас не остановили, мне бы туго пришлось. Мне очень не хочется думать, что я в какой-то мере повинен в смерти Блюма.
Они оба замолчали.
— Странно… — вяло произнес Анджелло. — Был человек, и вдруг нет его.
— Да, странно, — ответил Прюитт. — Не могу понять, что заставило Блюма так поступить.
Эти слова были сказаны как раз в тот момент, когда к койке Прюитта подошел высокий человек с проницательным взглядом и сел рядом с Анджелло. Без всяких усилий со своей стороны он притягивал к себе внимание всех, подобно магниту.
— Каждый человек имеет право убить себя, — мягко произнес он. — Это единственное неотъемлемое право, которое имеет человек, — право распоряжаться своей судьбой. И этого права никто у него отнять не может. Но к сожалению, судьба — единственное, чем может распоряжаться человек.
— Мне этого не понять, — заметил Прюитт.
— Почему же? Ведь это истина. Впрочем, может, ты и прав в том отношении, что и судьбу свою человек не выбирает.
— Я не это имел в виду, — сказал Прю.
— Знаю, — спокойно продолжал «философ», как уже успел назвать незнакомого ему человека Прюитт. — Скажи, пожалуйста. ты католик?
— Ну, я католик, — вместо Прюитта ответил Анджелло. — А что?
— Ничего. Ведь я говорил не о моральном, а о физическом праве, о возможности… Никакие законы и верования не в силах отнять у человека физического права убить себя, если он захочет это сделать. Ну, а для католика сразу же встает вопрос не о физическом, а о моральном праве.
— Разве это неверно? — спросил Анджелло.
— Все зависит от того, как подойти к вопросу. Как ты думаешь, пионеры христианской веры совершали самоубийства?
— Нет.
— От тебя, как от католика, я другого ответа и не ожидал. Но разве не католиками были рыцари крестовых походов?
— Эти рыцари не были самоубийцами. Их убивали.
— Но ведь они знали, на что идут, и принимали смерть по своей воле, не так ли?
— Конечно, но…
— Разве это не самоубийство?
— Но у них для этого были причины.
— Наверное, они надеялись таким путем получить путевку в рай.
— Блюм и рыцари крестовых походов — не одно и то же.
— Разница состоит только в том, что они шли на смерть целыми армиями, а Блюм покончил с собой в одиночку, по личным мотивам, о которых никто никогда не узнает. А пока эти мотивы неизвестны, нельзя сказать, прав или не прав Блюм. Ты, Анджелло, конечно, мог бы спросить, прав ли Блюм с моральной точки зрения, но это вопрос другой.
— Именно это меня и интересует.
— Самоубийство всегда считалось аморальным поступком. Так считают и считали при любом общественном строе. Представь себе, если бы каждый раз во время кризиса безработные отправлялись в Вашингтон или Лондон и совершали самоубийства на центральных площадях столицы. Что бы тогда было?
— Но ведь это было бы сумасшествием!
— Конечно, а ведь именно так поступали твои рыцари крестовых походов.
— Тогда время другое было.
— Ты хочешь сказать, что в те времена люди меньше хотели жить, чем сейчас?
— У нас сейчас больше причин ценить жизнь.
— Ну, конечно, — кино, автомашины, поезда, автобусы, самолеты, ночные клубы, бары, спорт, учебные заведения, предприятия, радио. Ты это имеешь в виду?
— Да.
— А что бы ты сказал о человеке, покончившем жизнь самоубийством в нацистском концлагере? Прав он или нет?
— Думаю, что прав.
— А почему же не прав наш американский служащий, работающий где-нибудь в тресте?
— Его же там не истязают!
— Ты так полагаешь? А как в отношении рядовых американской армии или заключенных в военной тюрьме, которых истязают?
— В общем-то все это правильно, — сказал Прюитт, удивляясь, как легко и просто рассуждал этот человек с таким проницательным и согревающим душу собеседника взглядом.
— Это Джек Мэллой, — сказал Анджелло Прюитту. — Ты еще услышишь здесь и не такие разговоры.
— Я много о тебе слышал, — сказал несколько смущенно Прю.
— И я о тебе много слышал, — тепло ответил Мэллой. — С удовольствием пожму твою руку. Из всех, кто здесь находится, ты один послушался моих советов и точно их выполнил.