Страница 6 из 62
Те же путники, выходя из Зеленой пущи или поднявшись на холм, который возвышается возле нашей деревни, видели тогда ее в белом венке, по которому важно прохаживались белые аисты. Белая округа, белые крыши… Так и пошло — Белое.
Кто из земляков прав — сейчас трудно судить, но название деревне дано верное. В наших местах (это сохранилось еще от старославянского языка) слово «белое» нередко употребляют в смысле «чистое». И надо отметить, что в деревне жил и живет народ с чистой душой, трудолюбивый, честный, справедливый. В округе идет добрая слава о белъцах, как о людях бескорыстных, отзывчивых, участливых к беде других. И пролегли к Белому дороги из окрестных деревень, а из Белого — к ним.
Дороги… Кто скажет, где начало и где конец проселочной дороги? Мне кажется, дороги эти бесконечны и вечны. Они манили меня, босоногого мальчугана, на простор. Сколько помню, постоянно жило во мне желание узнать: а что там дальше, за горизонтом?
Мои первые проселочные дороги вели к Корнюшиному застенку (так у нас называют хутора), Игрищу, а далее через многие деревни, леса, перелески — к легендарному партизанскому озеру Палик. Хотелось своими глазами увидеть места былых боев, места, где жили и боролись непокоренные земляки. Я сколачивал из деревенских мальчишек и девчонок команду смелых, и мы отправлялись в походы. Пусть мы ни разу не дошли до тех мест, но сердце и сознание были там.
Спустя многие годы, став офицером-летчиком, я побывал там, куда стремился в детстве. Переночевал на месте бывшего партизанского лагеря, поклонился тем, кто боролся с фашистами, чтобы миллионы моих сверстников могли жить, учиться, выбирать свои жизненные дороги.
Манила своими тайнами и Зеленая пуща, совсем близко подходящая к деревне. За Кленом, Щаберичами Зеленая пуща выходила к шоссе Минск — Москва, к железной дороге. Пробираясь по бывшим партизанским тропкам, я представлял себе, как шли по ним на задание отважные народные мстители. Гремели взрывы, летели под откос эшелоны, горели колонны фашистских машин на шоссе. Еще долго после войны лежали вдоль железнодорожной насыпи остовы вагонов, а в кюветах рядом с шоссе ржавели сгоревшие автомобили. И всюду — окопы и траншеи. Я смотрел на подбитые танки, бронетранспортеры, пушки, на разбитое, исковерканное, ржавое оружие, мысленно воображая, какие жестокие бои здесь были.
А сколько этого оружия валялось по лесам! Нет, не в порыве раскаяния бросили его враги. Почуяв неминуемую гибель, подняли руки и просили о пощаде те, кто пришел к нам грабить, жечь, убивать.
Сейчас, когда мне приходится ехать или идти по этим дорогам, я укоряю себя и многих моих земляков из Крупского района за то, что мы не пишем летопись своего края, что все славное и героическое по скромности здешних людей воспринимается как должное, как норма жизни. Уходят годы, преображается, меняет облик наш край. Надо, чтобы не случилось так, что пройдет еще одно-два десятилетия и дети наших детей не найдут те дороги, по которым ходили герои минувшей войны. А ведь в моем маленьком и скромном районе родились и выросли тринадцать Героев Советского Союза! Но вот беседую со школьниками района, и, оказывается, многие не знают их имена, не знают об их подвигах. Не знают, например, за что была удостоена звания Героя Советского Союза прославленная партизанка Лена Колесова, памятник которой установлен в самом центре Крупок. Пора бы задуматься об этом…
Каждая наша проселочная дорога, куда бы она ни шла, неизменно выводит на места исторические.
По одной из них, идущей через Зачистье, Ново-Янчино и Житьково на Борисов, я прошагал не одну сотню километров. И везде рядом история. Наша величавая Березина хранит память об увиденном ею крахе Наполеона. В Зачистье — памятник Герою Советского Союза Ивану Афанасьевичу Ярошу. Окружающие деревни леса, перелески тоже являются свидетелями подвигов моих земляков.
Весной, когда расцветал черноголовик, бельские, новоселянские, подберезские и корнюшинские мальчишки и девчонки ходили на Клюквенное болото собирать прошлогоднюю ягоду. Сладкая она с зимы. Рядом ходят аисты, ловят лягушек. И у нас ноги, как у аистов, красные от ледяной воды.
Часто встречал здесь свою соседку по парте — Олю Захаревич из Корнюшиного застенка. Однажды она показала мне небольшой островок, сплошь заросший соснами, и рассказала, что здесь скрывался от врагов ее дядя. Тогда я не придал значения ее словам. В Клюквенном во время оккупации укрывались многие наши сельчане, находили здесь убежище и люди из окрестных деревень. Немцы боялись сюда нос сунуть.
И только совсем недавно, когда приступил к работе над этим рассказом, прочитал интересную книгу Рыгора Хацкевича «Тучи над лесом». Это книга о моих земляках, о моих знакомых. Вот как бывает. Отблески пламени революционных событий озарили наши места, озарили дороги, по которым с детства мы шли в жизнь. Из этой книги я узнал, в какие времена прятался на острове среди болот дядя моей одноклассницы Владимир Захаревич. Молодой большевик в матросской форме, участник питерских событий 1917 года, он организовывал здесь партизанскую борьбу с войсками кайзера.
…Колонна американских машин исчезла, а я все никак не могу вернуться из памяти детства, все думаю о дорогах, по которым ходил в школу. Ходили мы тогда только пешком. Об автобусном движении между деревнями в то время можно было мечтать, как о полете на Луну. Впрочем, никто из нас и не думал об этом. Плохо было только ранней весной и поздней осенью, когда раскисали дороги.
Выходили из Белого все вместе. Первыми шли старшеклассники. Они и выходили из дому пораньше, звучал условный свист, хлопали калитки, росла ватага. За старшеклассниками шли мы, мальчишки пятых-шестых классов, а за нами, уже по протоптанной тропе, — девчонки. Замыкал шествие кто-нибудь из старших.
Каждый год вожак колонны «обновлялся». В то время не все смогли дойти до десятого класса. Школу бросали по разным причинам: и далеко до нее, и вообще не до учебы — надо идти работать, помогать семье, — иногда, чего тут скрывать, просто нечего было одеть-обуть. Так и получилось, что уже в седьмой и остальные классы первый след в снегу или на разбитой дороге приходилось прокладывать мне.
Наших девчонок любили, заботились о них. А какая закалка с детства была! Подойдем к ручью, разуваемся, перебрасываем вещи на противоположный берег. Потом берем девчонок на закорки и переносим. Под ногами лед, вода, скользкие камни. Не раз случалось искупаться. Мне приходилось делать по нескольку рейсов.
Был я не по годам физически крепким. Мешки с картошкой или с зерном на току носил вровень со взрослыми. С деревенскими мальчишками боролся почти каждый день. Уступал в силе только двоим, да и те были старше меня года на четыре. Остальных раскладывал на лопатки. Не хотели они мириться с этим, объединялись, перехватывали иной раз одного. Никогда не плакал. Синякам находил любое оправдание, а порванные рубахи и брюки зашивал сам. Однажды с пробитой камнем головой пришел к бабушке Ульяне. Кровь заливала лицо, теплые и липкие ее струйки стекали по шее под рубашку. Бабушка, не сказав ни слова, достала из сундука отбеленное домотканое полотно, оставшееся еще с войны. Оно и предназначалось для перевязки вместо бинтов. Перевязав рану, слегка прослезилась, потом положила руки мне на плечи и сказала:
— Не поддавайся.
В этом было все: вера в мою правоту, призыв быть честный, сильным, смелым. И я не поддавался.
Мальчишечья вражда проходила быстро, через день-другой все мы снова жили общими заботами, вместе работали в колхозе, помогали друг другу.
Поднимались колхозы, исчезали раны, нанесенные земле. Народ единой семьей напористо и устремленно делал свое простое дело: выращивал хлеб, картошку, разводил скот. Справлялись свадьбы, рождались дети. Летними вечерами на дорогах сходилась молодежь из окрестных сел. Поля оглашались переборами гармоней, частушками. Танцевали прямо на дороге. В этих вечеринках было что-то возвышенное, гордое и трогательно простое.