Родина крылья дала

В короткие передышки все невольно садились так, чтобы была видна дорога из Нового села. По ней домой возвращались демобилизованные солдаты. Кто пришел сразу после Победы, кто пришел позже, после госпиталя, а приходили и спустя несколько лет.

Мы, детвора, словно по уговору, держали дорогу под постоянным контролем. И стоило какому-нибудь военному появиться на ней вдалеке, как тут же босоногая ватага срывалась ему навстречу. Ждали отца, брата, родственников.

Я тоже каждый раз бегал со всеми. Ждал дядю Николая. Он после ранения был в госпитале, потом остался служить в морской пехоте на Балтике. Пришел только в 1956 году.

Отец вернулся сразу же после Победы. Но радости в нашей хате не было. Он вернулся в другую деревню, в другой дом, к другой женщине. Мать плакала. В наш дом заходили какие-то гадалки, обещали ворожбой вернуть ей мужа. Гадалки не брезговали ничем, забирали последние крохи, последние лохмотья. Мне это надоело, и однажды я сказал:

— Мама, хватит. Проживем. Нам не нужен такой отец, который бросил нас.

Слезы матери… Я до сих пор помню их на своих губах. В трудные моменты, когда пот заливал глаза, мне казалось, что я снова чувствую вкус горьких, соленых материнских слез.

Так и стал я хозяином в нашем доме. Односельчане говорят, что в те далекие послевоенные времена я выделялся недетской серьезностью. Может, это и так. Одно знаю точно — матери никогда не приходилось краснеть за меня.

Мы росли с братом — он моложе меня на четыре года — среди тружеников и добрых людей, взрослея не по годам. В деревне никто не припомнит ничего плохого, что числилось бы за нами. Василий стал отличным рабочим, трудится на Борисовском заводе пластмассовых изделий. И сейчас, приезжая к матери, привозя ей внуков и правнуков, мы с братом тихо поем ее любимую песню: «Повезло ей, повезло ей, повезло — оба сына воротилися в село…» Сидя между нами, мать снова плачет. Но слезы другие, глаза другие.

В каждый наш приезд в доме собираются соседи, односельчане. Они тоже воспитывали нас. Воспитывали своим примером, своим отношением к труду, своим добрым соседством, дружбой и помощью.

Наверное, моя детская настырность иногда вызывала у взрослых недовольство, но с какой добротой и пониманием они относились к моему стремлению не отстать от них в любом деле.

Кто хоть раз «махал» косой на сенокосе, тот знает, какая это тяжелая работа, даже для взрослого мужчины. А что говорить про такого пацана, каким я пришел на луг… Временами темнело в глазах, но я скорее бы свалился замертво, чем остановился на прокосе. И когда казалось, что это вот-вот случится, то Александр Рыбак, чья спина маячила впереди, как-то очень вовремя начинал сбавлять темп, а то и вовсе останавливался.

Останавливался, неторопливо вытирал пучком травы косу и, пока я переводил дух, рассказывал о чем-нибудь, иногда о веселом и забавном, иногда — не очень, например, о войне, о фронтовых буднях. Он был прекрасный рассказчик. Больше всего я любил слушать его рассказы о том, как он служил в охране нашей делегации на Потсдамской конференции.

Опираясь на косу, я слушал Александра Рыбака и мысленно благодарил его за эти драгоценные минуты отдыха. Косили вместе, артельно, но никто из косарей меня ни разу не упрекнул. Какое же это было счастье — почувствовать доброе отношение к себе, поверить, что ты можешь идти рядом со всеми…

Вот чем на этой пресс-конференции закончил я свой рассказ о начале моего пути в космос. Потом вспомнил несколько эпизодов из жизни Звездного городка.

Под аплодисменты зала сошел с трибуны, и тут пришлось основательно поработать авторучкой — любителей автографов собралось множество. Руки у меня куда более тренированные, чем голосовые связки, но и им досталось…

Наконец пресс-конференция кончилась. Можно отдохнуть, снять напряжение, которое, хочешь не хочешь, овладевает тобою, когда выступаешь перед большой аудиторией.

Вот только память, которую разбередил воспоминаниями, снова и снова возвращает в прошлое...

Известие о моем отъезде в Ленинград, да еще таком внезапном, сильно взволновало бабушку и маму. Захлюпал носом Вася.

— Не хнычь, ты теперь останешься за старшего, — наставлял я его.— Дрова, сено, картошка, вода… Теперь об этом тебе надо заботиться!

Хорошие традиции живут в деревне. Узнав, что я еду учиться в Ленинград, пришли попрощаться односельчане, даже старики. Больше всех обрадовался деду Артему. Эх, если бы я догадался записывать его рассказы! В девятьсот пятом дед Артем воевал с японцами, в четырнадцатом сражался с немцами под Перемышлем, в семнадцатом в Питере был в самой гуще революционных событий.

— Вот о чем, Володя, я попрошу тебя, — обратился он ко мне.— Сходи к Зимнему, поклонись от меня. А есть еще в Питере мост, заметный такой — лошади на нем и всадники. Один из них даже упал. Побывай и там. Спасли они меня — тот конь и упавший всадник. Укрывался я за ними. Когда посредине моста хлестнула по нас очередь, попало мне в бедро. Дополз я до этого всадника и занял за ним позицию. Кровушки моей там вытекло… Не видел уже, как подмога подошла. Сам Дыбенко потом в госпиталь приходил. Сахару принес, махорки, вина какого-то заграничного, красного, как кровь. Это, говорит, чтобы у тебя кровь скорее восстанавливалась. А я ведь непьющий и некурящий. Зачем мне это? А вот когда он рассказал, что юнкерам тогда всыпали по-настоящему — сразу полегчало…

Да, большую ошибку сделал я, не записав в свое время эти рассказы. Ведь сколько интересного и ценного для истории унес с собой солдат революции, мой сосед дед Артем.

…Чем ближе подъезжал я к Ленинграду, тем сильнее начинал волноваться. Только сейчас я обратил внимание, что мой фанерный сундучок совсем не смотрится рядом с настоящими чемоданами, перехваченными кожаными ремнями. Да и костюмчик мой коричневый слишком потертый, поношенный. Два года не снимал его с плеч.

Приехал в Ленинград, нашел академию. Абитуриентов было много. Жили мы в спортзале, спали на солдатских койках, которые стояли в три яруса. Мне как раз выпало спать на третьем. Экзамены сдавал успешно. Серебряная медаль придавала мне уверенность. Нашел даже время посмотреть город. Первым делом нужно было выполнить просьбу деда Артема. Оказалось, что Аничков мост и тот самый всадник, спасший деда от пуль, — рядом с нашим общежитием. Я потом много раз стоял возле упавшего всадника, пытаясь представить, как отбивался раненый красногвардеец Артем Зуенок из деревни Белое от наседавших юнкеров. Побывал и в Зимнем. Дед Артем очень переживал, что их отряд не участвовал в штурме, но о Зимнем говорил часто. Кое-кто из стариков не верил деду, подшучивал над ним. Но я лично убедился, что Зуенок Артем Карпович здесь бывал и на самом деле нес караульную службу. Память деда Артема настолько хорошо сохранила подробности, связанные с Зимним дворцом, что, вспоминая его рассказы, я находил нужные переходы и залы.

Медицинская комиссия определила меня годным в подводники. Физику сдал на тройку. До сих пор не могу понять, как это получилось. Единственный в моей жизни «трояк» за все время учебы — и в Балашовском летном училище, и в Военно-воздушной академии им. Ю.А. Гагарина, и в Военной академии Генерального штаба Вооруженных Сил СССР им. К.Е. Ворошилова.

Не ответил на вопрос: чем отличается электродвижущая сила от самоиндукции? Вопрос настолько обескуражил меня, что, все понимая, я так и не смог ничего сказать. В итоге — «трояк». Но необходимое количество баллов я тогда все же набрал…

Пришел с мандатной комиссии, стал наводить порядок в своем чемоданчике. Мой дорогой талисман, «летчицкую шапку», увидел фельдшер, сержант, который приехал из Балашова.

— Зачем возишь с собой?— серьезно спросил меня.

— Летчиком хотел стать. Да вот…

— А в чем же дело? Езжай в Балашовское училище. С этого года оно начнет готовить летчиков-инженеров. Будешь летать на современных транспортных самолетах. Я ведь слыхал — ты все время по ночам вздыхаешь! Значит, есть сомнения в выборе пути…