Страница 86 из 90
Король со своей свитой был заметной и соблазнительной целью. Когда началось повальное бегство, не остановленное ни видом, ни призывами короля, свите ничего не оставалось делать, как под выстрелами двигаться к Малобудищенскому лесу. Карлу везло. Ни одна пуля не поразила его. Но это было везение за счет преданности — вокруг короля, сомкнувшись, по-прежнему стояли драбанты и гвардейцы. За все сражение из 24 драбантов остались на ногах трое — остальные были убиты или ранены.
Падение с носилок разбередило рану Карла. Обессиленный, он тем не менее приказал посадить себя на коня, чтобы приободрить шведов. Ему подвели лошадь, посадили в седло. Но проходит немного времени — и лошадь убита. Королю подводят коня раненого лейтенанта драбантов Юхана Ертте. Самого лейтенанта оставляют на траве — умирать. Но Юхану везет — его находят братья и везут в лагерь. Ертте выжил. В пожалованной позднее королевской грамоте «подвигу» Юхана придадут эпический подтекст: лейтенант сполз с коня «и нам его (Карлу XII. — И.А.) предоставил», тем самым «жизнь свою на милость врагу отдал». Между тем, не без иронии отмечает шведский историк, все было прозаичнее: Карл просто приказал забрать у раненого его коня.
В сутолоке отступления была угроза не найти лагерь. Но здесь шведам невольно помогли их союзники — казаки Мазепы. Один из участников Полтавы писал по этому поводу: «Не думаю, что из казаков гетмана Мазепы в бою участвовало более трех человек. Пока мы сражались, они находились сзади, а когда все побежали, то оказались далеко впереди нас. Впрочем, они оказали нам услугу тем, что показали путь к обозу».
Солнце перевалило через зенит, когда передовые части разбитой армии достигли лагеря. Здесь в тяжелом молчании их встречали приведенные в боевую готовность подразделения, оставленные для охраны артиллерии и обоза, около двух с половиной тысяч человек. Ждали атаки русских. Но русское командование остановило свою пехоту у кромки Малобудищенского леса.
Карла встретили тяжелым молчанием. Тот бодрился: «Ничего, ничего!» — и обещал, что получив подкрепление, поквитается с царем. Карл XII говорил это, искренне веря, что так оно и будет. По какой-то одному ему ведомой логике он готов был признать, что Петр выиграл. Но при этом он, Карл, тоже не проиграл, потому что не он командовал. Как здесь не вспомнить про королевское прозвище, дарованное ему солдатами, — «железная башка»…
Сражение закончилось. Вторая, главная фаза битвы заняла чуть больше 2 часов — в 9-м часу начали, к 11 завершили. Из них решающими оказались 20–30 минут, когда стороны сошлись в жаркой схватке, надломившей хребет великой армии. Но, чтобы эти минуты стали явью, России пришлось пройти трудный путь длиной в 9 лет.
В петровском стане ликовали. Всех захлестывало одно, всепоглощающее чувство радости. Войска были отведены и расставлены так, как они стояли до начала баталии. Петр объезжал войска и благодарил их за победу. Солдаты брали на караул, звучала музыка, склонялись и взлетали вверх полковые знамена. Прямо в поле в шатре отслужили благодарственный молебен. После службы и поздравлений был устроен пир. На него Меншиков привел пленных. Возглавлял невеселую процессию Реншильд с четырьмя генерал-майорами. Позже к ним присоединили графа Пипера, который, перепугавшись дикого вида казаков, поспешил сдаться регулярным частям.
Преклонив колени, генералы и старшие офицеры вручили царю свои шпаги. Символический обряд имел приятную для победителей сторону — возможность проявить благородство. Петр не преминул этим воспользоваться. Шпаги были возвращены. «Вы честный солдат», — объявил царь фельдмаршалу. По-видимому, только крайним возбуждением можно объяснить неожиданную забывчивость государя. Ведь по приказу этого «честного солдаты» три года назад были безжалостно изрублены и переколоты русские пленные под Фрауштадтом!
Петру очень хотелось увидеть среди пленных Карла. Уже на исходе сражения, сгорая от нетерпения, он непрестанно переспрашивал: «Где же мой брат Карл?» В какой-то момент, перепутав, за «брата Карла» приняли захваченного в плен «маленького принца» Максимилиана Эммануила Вюртембергского. Разобрались быстро. Так же быстро, как и «пережили» отсутствие Карла на пиру, — все перекрывала радость победы.
Царь был очень оживлен. Он чувствовал: Полтава — его звездный час. В расшитых богатым узорочьем шатрах Светлейшего Петр не скупился на похвалу. «Перепало» даже приглашенным на пир шведам. Едва ли Реншильд и генералы могли еще утром предположить, что к вечеру им придется вкушать яства и пить вина, налитые в бокал самим царем. Между тем Петр и наливал, и угощал, не упуская, впрочем, возможности подтрунить над самонадеянностью невольных «гостей»: «Господа, брат мой Карл приглашал вас на сегодня к обеду в шатрах моих, но не сдержал королевского слова; мы за него исполним и приглашаем вас с нами откушать».
Тогда же царь завел разговор о самом желанном — о мире. На признание Реншильда и Пипера о том, что они не одиножды советовали королю прекратить войну и заключить мир, Петр воскликнул: «Мир мне паче всех побед, любезнейшие». В этом не было никакой рисовки. Петр в самом деле всем сердцем желал скорейшего окончания войны, чтобы заняться неотложными и, с его точки зрения, более важными делами преобразования страны. Но он искал мира на своих условиях. И откуда ему было знать, что из-за упрямства Карла XII и происков неких «доброжелателей», смертельно испугавшихся растущего могущества России, до мира придется пройти еще долгий и длинный путь — более длинный и более долгий, чем от первой Нарвы до Полтавы.
Конечно, этот пир на поле боя, щедро пропитанный еще не остывшей кровью, пир, во время которого продолжали страдать и умирать тысячи своих и чужих раненых и изувеченных людей, кажется не совсем уместным. Но это кажется нам, а не им. Пир — совершенно в духе времени и даже не дань, как утверждали некоторые историки, древнерусской традиции. Торжествовали те, кто наравне с погибшими и покалеченными рисковал своей жизнью и мог также лежать распростертым на земле или корчиться от боли под пилой полкового хирурга. Значит, не пришел их смертный час, миновало. А раз миновало, то следовало бурно радоваться жизни, так, как должно было радоваться в эпоху барокко с ее тягой к театральности и экзальтированности.
Лишь к ночи, когда усталость стерла первые эмоции, возникла необходимость осмыслить последствия «превеликой виктории». Правда, для полного осмысления нужно было много времени и исторического пространства. И все же главное Петр уловил сразу. Отныне вся история его царствования раскалывается на две половины — до и после Полтавы.
Не приходится сомневаться, что одной из первых «после полтавских» дум царя была дума о Петербурге. Теперь он мог быть твердо уверен не просто в будущности любимого творения, а в его столичном предназначении. Как часто случалось с Петром, последняя мысль была высказана им в весьма своеобразной форме. Из письма царя князь-кесарь узнал, что «заветная» мечта государя о превращении Петербурга в «царствующий град» близка к осуществлению: «Ныне уже без сумнения желание Вашего величества резиденцию вам иметь в Питербурхе совершилось чрез сей упадок конечной неприятеля». «Конечный упадок» — это про Полтаву. Едва ли Федор Юрьевич при всей своей безграничной преданности к Петру рвался на берега своенравной Невы. Однако он хорошо понимал подобные знаки внимания. Теперь надо собираться в дорогу, отправляться навечно. Для него Полтава-Петербург — новая столица — стали звеньями одной логической цепи в истории строительства Российской империи.
Не была забыта Петром в этот радостный день и Екатерина. В тот же вечер он наскоро написал ей «из лагору»: «Матка, здравствуй! Объявляю вам, что всемилостивый Господь неописанную победу над неприятелем нам сего дня даровати изволил, единым словом сказать, что вся неприятельская сила на голову побиты, о чем сами от нас услышите; и для поздравления приезжайте сами сюды. Piter». В праздничной суете почти не заметным осталось еще одно невольное «следствие» Полтавы, свидетельствующее о маленьком сдвиге в личных отношениях государя и его «матки»: Петр впервые обратился напрямую к Екатерине Алексеевне, перестав соединять ее имя с именем ее приставницы Анисьи Толстой.