Французский «рыцарский роман»

Если в «Романе о графе Пуатье» герой охотно верит весьма сомнительным «уликам» — кольцу, пряди волос, клочку платья, — то в «Романе о Фиалке» такой неопровержимой уликой становится родинка в виде цветка на укромной части тела героини. Эта подробность делает ситуацию более острой и напряженной, и вполне понятно, что мотивом подсмотренной родинки воспользовались и Боккаччо, и Шекспир. Воспользовался им и Жан Ренар.

Хотя в книге, в отличие от романа «Коршун», много описаний рыцарских подвигов (впрочем, лишь на турнирах, один из которых — в Сен-Тронде — описан особенно подробно), Жан Ренар не отступает от своих повествовательных принципов. Рыцарские схватки описаны правдиво, но не без иронии и улыбки. Здесь мы не найдем ни нечеловеческой силы ударов, ни поверженных наземь одним махом десятков противников. Все более буднично, сниженно, приземленно, хотя поэт любит живописать красочную сторону феодального быта — украшенный флагами и коврами город, возбужденную уличную толпу, спешащую на увлекательное зрелище, многоцветное разнообразие рыцарских нарядов. Но это помпезное зрелище не скрывает от Ренара правды жизни; если в романах авантюрного типа на турнире рыцари покрывали себя славой, то у нашего поэта они стремятся прежде всего обогатиться и продвинуться по социальной лестнице. Вот почему роман об оболганной добродетельной Льеноре, поймавшей в хитро расставленную ловушку обидчика сенешаля и восстановившей свое доброе имя, является также романом о брате Льеноры, Гильоме из Доля, который стремится преуспеть в жизни, полагаясь уже не только на собственную сноровку и твердость руки, но и на красоту и обаяние сестры, пленившей мягкое сердце императора Конрада. Таким образом, это не только роман о поруганной и восстановленной чести, но и о яростной борьбе за место в жизни.

Гильом — бедный рыцарь-однощитник. У пего ничего нет за душой, кроме верного меча и воздушных замков в голове. Поэтому понятна его радость, когда Конрад влюбляется в Льенору, влюбляется, между прочим, заочно, узнав о небывалых достоинствах девушки из рассказа жонглера Жугле. Поэтому же понятны его отчаяние и ярость, когда коварный сенешаль рассказывает, что видел на бедре у Льеноры родинку в виде распустившейся розы. Рушатся планы, ускользает, казалось бы, уже обретенное благополучие.

Все, однако, оканчивается счастливо и для Льеноры, и для ее брата. Как справедливо заметил Ж.-Ш. Пайен, «Жан Ренар не был ни любовным моралистом, ни живописателем страсти. У него, по крайней мере, в «Коршуне» и в «Гильоме», вся любовная интрига ведется лишь ради того, чтобы привести к браку. Любовь, при таком ее понимании, указывает лишь на удачу и является для героев, типичных представителей своего социального круга, лишь способом подняться до вершин благополучия» 47.

И эта трактовка любви обнаруживает в Жане Ренаре писателя нового склада. Он отбрасывает куртуазные мифы и повествует о современности. Хотя поэт и относит изображаемые события в некое воображаемое прошлое, черты эпохи переданы им исключительно точно. Точно локализовано действие — оно протекает в имперских резиденциях в Кёльне и Майнце. Среди участников турниров перечислены представители реальных дворянских родов Франции и Германии той эпохи. Даже лирические песни, которые Ренар вставляет в свой текст, не сочинены им, а принадлежат перу известных поэтов своего времени (Гас Брюле, Рено де Божё и др.).

Этот трезвый, «реалистичный» подход к изображаемым социальным конфликтам (пусть конфликты эти не выходят за рамки узкой феодальной среды), к описываемым человеческим взаимоотношениям подкреплен, как и в романе «Коршун», подробной разработкой фона, т. е. изображением второстепенных персонажей. Они наделены не этикетными, а жизненными характерами. Такова добродушная, гордая своими детьми, но излишне доверчивая и болтливая мать героев. Таков беззаботный жонглер Жугле, степенный и расчетливый постельничий Буаден, камердинер императора Николь и многие другие. Именно с ними, с этими персонажами, составляющими непосредственное окружение Конрада (сюда входит, конечно, и злонамеренный сенешаль), связаны многочисленные сцены дворцовой повседневности, сцены, которые привлекали Ренара не меньше, чем изображение торжественных турниров, пышных свадеб или шумных охот.

Изображая придворные празднества, Жан Ренар стремился и жизнь воспринимать как праздник. В его романах есть бедность и лишения, есть трагические разлуки н черная несправедливость. Но все в его романах в конце концов оканчивается хорошо. Не все романисты следующего поколения, использовавшие опыт Ренара, пошли, как увидим, его путем. Трагическое восприятие жизни, ее неодолимых противоречий, прозвучало в ряде произведений середины и второй половины XIII столетия.

Но одно произведение французской куртуазной литературы, созданное в то же самое время, что и романы Жана Ренара, заслуживает упоминания, ибо оно интересно по меньшей мере в двух отношениях. Это небольшая повесть «Дочь графа Понтьё».

Книга эта написана прозой, что весьма симптоматично: во второй трети XIII в. появляется неисчислимое количество прозаических рыцарских романов, очень скоро складывающихся в циклы. То, что намечено в повести «Окассен и Николетт», было закреплено в «Дочери графа Понтьё». Эти две повести — едва ли не первые образцы французской беллетристической прозы.

Но повесть интересна и другим. В ней изображены очень острые драматические человеческие взаимоотношения. Во время паломничества в Сантьяго-да-Кампостело на героиню повести и ее мужа Тибо нападают разбойники и насилуют молодую женщину, чья красота возбуждает их похоть. Затем они бросают свои жертвы посреди дороги. И тут героиня, вместо того, чтобы снять путы с несчастного Тибо, делает попытку его убить, так как не может вынести позора, но не своего, а позора мужа. Ей, однако, это не удается, и отец с мужем бросают ее в бочке в море, на волю волн. Спасенная фламандскими моряками, она попадает к Альмерийскому султану и становится его женой. Граф Понтьё и Тибо, в свою очередь, попадают в плен к сарацинам, но героиня спасает их и бежит вместе с ними во Францию.

Этот счастливый конец не так уж важен. Существеннее пристальный интерес к глубоким человеческим переживаниям. Их подача еще, конечно, примитивна. Они раскрываются не в длинных монологах, не в псевдо- или реальных диалогах персонажей, а в их жестах, в описании, скупом и энергичном, действий героев или не менее стремительном обмене короткими репликами.

В повести пытались увидеть отражение реальных исторических событий. Действительно, в начале XIII в. существовал некий Жан, граф Понтьё, у него была дочь Адель. Существовал и Тома де Сен-Валери, сеньор Домара (как и герой повести). Но в их жизни не было ничего похожего на то, о чем рассказано в книге. Наша повесть — это чистая беллетристика, и «историзм» ее — лишь в верной передаче атмосферы своего времени.

Итак, в последнее десятилетие XII и в первой четверти XIII в. французский рыцарский роман приобрел ряд новых черт. Так, нельзя не отметить определенного, пусть чисто количественного, сдвига в сторону романа «бретонского» типа. Действительно, в этой главе мы имели дело прежде всего и главным образом с романом на артуровские сюжеты. Таких произведений создается в эти десятилетия значительно больше, чем в десятилетия предшествующие (т. е. во «время Кретьена»). Романы же на античные темы не привлекают больше внимания. По крайней мере, внимания поэтов. Вне всяких сомнений теперь доминировал рыцарский роман созданного Кретьеном де Труа типа. В его рамках не только повторялось пройденное (как случалось в наименее оригинальных образцах жанра), но и возникали некоторые новые черты (изменение трактовки любовной темы, известная эстетизация действительности, усиление лирического начала). Эта увлеченность всем «бретонским» — фантастикой, символикой, отношением к жизни, своеобразным пониманием «авантюры» — сказалось и на некотором отходе от любовно-идиллических тем, чему, как мы помним, было посвящено немало произведений «времени Кретьена». Любовная идиллия отступала перед рыцарским приключением. Но и само это приключение, его внутренние пружины (т. е. потаенный смысл и побудительные причины) заметно менялись. В ряде памятников (например, в «Идере») мы сталкиваемся с демифологизацией куртуазных идеалов, с обедненным, чисто прямолинейным пониманием «авантюры», лишавшейся тем самым воспитательного и возвышающего смысла. Отметим также появление — все в сфере тех же бретонских сюжетов — романа религиозно-моралистического, тяготеющего к мистическому эзотеризму.