На всю жизнь

Я позвонил в общежитие. Старина Петршина сообщил, что надпоручик Краса минуту назад прошел мимо него, наверняка еще не успел раздеться, не говоря уж о том, чтобы лечь спать, и он сейчас же сбегает за ним и позовет к телефону.

Мне было ясно: то, что я делаю, — просто-напросто бессмыслица. Все это спокойно терпит до утра. Но такой уж я человек, что, если мне что-нибудь втемяшится в голову, я не успокоюсь до тех пор, пока дело полностью не прояснится.

Краса подошел к телефону через несколько секунд.

— Ну, так что? — спросил я.

— Это было прекрасно, — сообщил он мне рассеянным тоном.

— Ты что, выпил чего-нибудь? — налетел я на него.

— Об этом не стоит говорить, — ответил он. — Бутылка «семерки» на двоих.

— Вас же было трое, если я не ошибаюсь. — Я понял, что если хочу в это позднее, а точнее, ночное время узнать у Красы что-нибудь разумное, то надо взять разговор в свои руки.

— Сколько дали Бартоничеку? — задал я нескромный вопрос.

— Год, — услышал я, — условно.

Мне сразу же стало веселее.

— Это хорошо, — сказал я.

— Но все было не так просто. Всех остальных посадили. А главаря Марцела даже на три года. Как рецидивиста. Два грабежа автомашин, которые были за Бартоничеком, — еще не самое страшное. Больше всего ему досталось за другое. Цитирую дословно: «… Несмотря на то, что он не участвовал в преступлении, он не предотвратил его ни сам, ни с помощью прокурора или работников милиции, командира или начальника воинской части, которым обязан был обо всем доложить». Вплоть до вынесения приговора обстановка была довольно напряженной.

— Согласен, но ты сказал, что все прекрасно.

— Прекрасно было потом, когда все закончилось, когда вынесли приговор. Я встретил прокуроршу на лестнице.

Мне все стало ясно.

— Давай оставим это на более подходящий момент, сейчас уже поздно, — рассудил я.

Краса пробурчал:

— Хорошо, на потом. Когда будет время и настроение.

Я понял, что мои слова прозвучали грубо. Ему хотелось, видимо, рассказать об этой прокурорше именно сейчас, а не потом, для него «сейчас» — самый подходящий момент.

— И как она — ничего? — попытался я спасти разговор.

— Чудо, товарищ поручик! — сказал он с восхищением в голосе.

Я поинтересовался подробностями.

— Как я уже говорил, мы встретились на лестнице. Я решил взглянуть на нее вблизи, чтобы проверить мое предположение, возникшее во время процесса; даже издали было ясно, что это…

— Я понял, — попытался я сделать его рассказ более лаконичным.

— Представляете, она вдруг меня останавливает и говорит: «Вы родственник рядового Бартоничека?» Я ответил, что все мои родственники, которые остались в памяти нашего рода, никогда не привлекались к уголовной ответственности.

«Значит, вы его командир!» — воскликнула она.

Я подтвердил, что на этот раз она значительно ближе к истине.

«Мне бросилось в глаза, что во время процесса вы сильно переживали. Поэтому я и приняла вас за родственника».

«Не удивляйтесь. Когда человек видит, как вы пытаетесь этому парню вкатить лет десять строгого режима, естественно, его охватит волнение».

«Вы зря так говорите! — обиделась она. — Что я, вампир, что ли?»

Я ее заверил, что с самого детства меня страшно привлекают вампиры. Она заявила, что с таким наглецом ей еще не приходилось встречаться. Тогда я ей сказал, что, если у нее есть желание, мы могли бы встретиться через тридцать минут в кафе возле вокзала. Но только ненадолго, потому что через два часа у нас отходит поезд.

Я отвел Ержабека с Бартоничеком в вокзальный ресторан, заказал каждому по тарелке супа и по куску копченой свиной грудинки со шпинатом, предупредив их, что они могут выпить только по кружке пива — все это будет за мой счет. И что я зайду за ними за пятнадцать минут до отхода поезда. При этом Ержабека я предупредил, что если они закажут хотя бы на одно пиво больше, то последует дисциплинарное наказание.

Естественно, прокурорши в кафе еще не было. Вампиры ведь никогда не появляются преждевременно. Я присел за маленький столик на двоих, стоявший у окна.

Потом незаметно отодвинул портьеру, служащую для того, чтобы скрыть от проходящих мимо, что те, кто сидит в кафе, в большинстве своем должны были бы сидеть на своих рабочих местах. Прокуроршу я увидел на противоположном тротуаре. Она топталась на месте и не могла никак решить — или еще подождать, или уже настало время, чтобы великодержавно вступить в кафе…

— Потом она пришла, вы взяли бутылку вина и отменно поболтали, — решил я подогнать разговор поближе к концу.

— Да, отменно! — воскликнул Краса. — И она согласилась оказать мне профессиональную помощь в воспитании Бартоничека.

— Я вижу, ты решил ступить на тонкий лед. Знаешь, как опасно заводить шуры-муры с прокуратурой!

— Но я уже завел, — признался Краса.

— Ну это ты сочиняешь. За те несколько минут ты бы просто не успел.

— Это надо понимать образно, — ответил он.

— Теперь я тебе что-то скажу не образно, — заявил я, взглянув на часы. — Иди-ка ты спать.

Краса согласился, правда, без особого энтузиазма. Ему, конечно, хотелось продолжить разговор о прокурорше.

Положив трубку, я увидел, что Лида стоит возле меня в своей нарядной ночной сорочке и слегка дрожит от холода. Или, может быть, от злости? Я развел руки, чтобы обнять ее за плечи. До сих пор это всегда выручало. Но теперь она увернулась от меня. Влево. Мне сразу стало ясно, что и проверенные способы в определенных условиях могут подвести.

Чтобы не появились лишние сомнения в отношении того, что означает ее шаг влево, Лида сказала:

— Когда я выходила за тебя замуж, я считала, что была лишена всех иллюзий. Но чем дальше, тем больше я прихожу к выводу, что у меня такие иллюзии все же были. Например, что изредка ты будешь возвращаться домой позже обычного, а когда будешь опаздывать, то от тебя будет пахнуть вином и ты станешь оправдываться, что у вас было собрание, а я буду думать, что ты был на свидании с какой-нибудь молоденькой. Я бы и с этим согласилась, но переживать из-за твоих опозданий, потому что у тебя снова кто-то проштрафился, — это перестает меня забавлять. А когда ты в конце концов возвращаешься и будишь меня своими телефонными разговорами о женщинах, к тому же не своих, а совершенно чужих, то, не сердись, моему терпению приходит конец. И чтобы наша квартира превратилась в уголок для излияния душ, а я из-за этого не могла бы даже детей искупать — этого я вовсе не желаю терпеть.

Мне было непонятно, почему наш дом должен превратиться в уголок для излияния душ, и я спросил Лиду об этом.

— Здесь была Моутеликова, — сообщила Лида. — Она сказала мне, что уйдет от мужа, поскольку ей уже надоело, что она со своим образованием превратилась в домашнюю хозяйку и лишь видит, как ее муж почти каждый день возвращается домой поздно вечером усталый и расстроенный.

— Поручик Моутелик, командир второй роты… — Я машинально проговорился, что мне самому не понравилось. Вечерами я делюсь с Лидой самыми различными проблемами своей работы, но всегда, насколько это возможно, в общих чертах. То есть соблюдаю военную тайну. Однако я никогда не опускался до того, чтобы под маркой военной тайны утаивать от жены, сколько я зарабатываю. И когда я недавно получил четыре сотни премиальных, я честно выложил их на стол и был очень горд собой. Пусть Лида видит, что меня оценили. И я совершенно не могу понять тех офицеров, которые аккуратно прячут свои премиальные в сейф — на личные расходы. Какие же это премиальные, если ты не можешь похвастаться ими перед собственной женой?

— А что ты? — спросил я у Лиды.

— Я сказала, что ты попробуешь в этом разобраться.

— За что покорнейше тебя благодарю! — Теперь я попытался взять на себя роль обиженного.

Лида сделала шаг в сторону. Вправо, но повернулась ко мне.

Я обнял ее.