Страница 44 из 65
— Папа, почему не побрился?
Спросила строго, как разговаривала с ним утром, когда он не мог подняться с постели.
— Бороду буду отращивать.
— Как у деда?
— Как у деда.
Она видела деда только на фотографии. Да и он сам помнил отца по этим же лишь фотографиям. Мать мало о нем рассказывала. Отец глупо погиб, когда сыну не было еще и года. Полез на дерево прибивать скворечник и сорвался.
Жена собрала в дорогу сумку, поставила перед дверью. Он с неприязнью подумал об этой сумке и поморщился. Даже мысль о том, что придется вынести из подъезда такую тяжесть, бо́льшую, чем могли осилить сейчас его уставшие мышцы, была для него неприятна.
Жена засунула в карман куртки права. Вести машину он был не в состоянии, а когда за руль садилась она, не любил, поэтому поморщился еще раз.
— Надо что-то с воротами в гараже делать. Еле замок открыла. Давила-давила на створку, никак не поддается.
Он молча кивнул.
В выходной день машин на улицах было мало. Жена за рулем успокоилась будто бы или делала вид, что успокоилась, но правила, по крайней мере, ровно.
Его стало клонить в сон. И так он дремал, то пробуждаясь, то засыпая снова, беспокойно, тревожно до тех пор, пока не пришлось уже за городом свернуть на тряский проселок.
Они ехали в недалекую деревню, наполовину покинутую жителями, где неделю назад купили под дачу дом. Купили по совершенной дешевке, уговорив бабку, которая дом продавала, что почти облагодетельствовали ее, заплатив пятьсот рублей. Потом он прикинул, что дом должен стоить не меньше тысячи. Надо лишь немножко его подремонтировать, привести в товарный вид.
Только стоит ли заниматься ремонтом? Вот подправить баньку, да, она натуральная, с запахом, присущим всем деревенским натуральным банькам, — не чета городскому суррогату, называй его хоть сауной, хоть люксом. А дом…
Теперь, став начальником управления, строительного управления, он более-менее приобрел самостоятельность и власть и уж найдет возможность построить здесь себе удобный современный коттедж в пару этажей, с большим камином в зале, с паровым отоплением в других комнатах. Будет дачка всем на заглядение.
Приехали. Жена не смогла отомкнуть тяжелый дверной замок. Пришлось ему. В доме колом стоял устойчивый тяжелый запах нежилья и мышиного помета. И сразу вернулось скверное настроение, развеявшееся было при приятных мыслях о том, как будет выглядеть будущий коттедж.
Он сразу открыл все окна.
У окна, выходящего в огород, — панцирная кровать, оставленная старухой за ненадобностью и еще не выброшенная. Без матраца. Он достал из сумки одеяло, бросил на сетку и улегся. В теле живым посторонним организмом паразитировала одна лишь усталость, вытеснив из него все остальное. Усталость и моральная, и физическая.
Жена занялась уборкой, а он думал заснуть, лежал, перебирая пальцами непривычные волосы на груди.
— Пап, посмотри, что я нашла.
Дочь притащила ему деревяшку. Он — точно — не видел такой, никогда не видел, но откуда-то знал, что это веретено.
— А-а… Веретено… — сказал он и выбросил деревяшку через окно в огород.
— А зачем оно?
— Не знаю.
Он приблизительно представлял себе, зачем нужно веретено, зачем кто-то трудился, вытачивал его, но объяснить дочери это «приблизительно» было лень. Не хотелось даже языком шевелить.
Дочь обиделась. Он понял это, но дрема, пришедшая еще в машине, навалилась на него, навалилась, словно придушила слегка, и он уснул, как в яму провалился.
Проспал несколько часов. Встал такой же тяжелый, каким лег, только вспотевший. Комнату налила духота. Запахи, встретившие их, так и не выветрились.
Дочь рассматривала что-то в огороде. Жена сидела на крыльце, обхватив колени руками и положив на них подбородок. Задумалась.
Он вышел.
— Пап, иди сюда, иди скорее, — позвала дочь, а он вспомнил, что недавно обидел ее, и потому пошел на зов. Лениво, не очень спеша, но пошел.
Дочь склонилась над веретеном. За те несколько часов, что эта деревяшка, отшлифованная до зеркального блеска, до гладкости чьими-то пальцами, пролежала на сырой земле, она проросла. Успела дать корни.
Он зажмурился, помотал головой, не веря себе и дочери. Потом посмотрел на окно, из которого веретено выбросил, посмотрел кругом, нет ли где другого, такого же веретена. Нет. Это было точно то самое. И оно проросло. Это опять было то, чего не может быть.
Из нижней, репообразной части веретена тянулись в землю белые водянистые корни, а острая верхняя часть дала отросток, на котором проклюнулся несмелый листочек.
Он резко повернулся и пошел прочь, точно зная, что хочет сейчас же уехать отсюда. Он чувствовал, что сходит с ума, что сойдет с ума, если не уедет.
— Поехали, — сказал он жене.
— Что?
— Поехали.
— Уже?
— …
— Дай хоть ребенку воздухом подышать.
— Здесь происходит то, чего не может быть, — и посмотрел на нее в упор.
Взгляд ли, слова ли подействовали на нее. Она за минуту собрала сумку. Повесила и закрыла замок, который не могла открыть. Загнала в машину заупрямившуюся дочь.
Он сел за руль.
— Может, еще не надо?
— Все уже.
Он чувствовал усталость во всем теле, но почему-то показалось, что усталость за рулем пройдет, что она пройдет, как только он начнет что-то делать, и вместе с усталостью исчезнет страх. Этот страх, подошедший или, скорее, упавший откуда-то, требовал от него действия. Бегства.
— Домой? — спросила жена.
Он тронулся с места со второй скорости, заставив коробку передач сердито скрипнуть.
— К матери.
Гнал он быстро, поднимая пыль на проселочной дороге, заставляя шипеть под шинами асфальт на шоссе. Через час был уже в городе, у дома матери.
— Останьтесь здесь, — сказал жене и притихшей вдруг, почувствовавшей общее напряжение, дочери.
Мать, к счастью, оказалась дома. Она не пыталась, как обычно, усадить его за чай. Догадалась: что-то произошло.
Он торопливо и сбивчиво начал рассказывать, как было то, чего быть не может. Снял рубашку, показал заросшую грудь и плечи.
Мать провела по плечу ладонью.
— И давно началось?
— С месяц назад. Сначала не так заметно было. Но с каждым днем все сильнее и сильнее, все больше и больше, быстрее и быстрее. Мне уже не хватает двухразового бритья.
— Может, что-то нервное было?
— Ну, нервничал, конечно. Тут эти выборы объявили. У старика тоже своих людей немало было. Кто кого выживет. Бегал, суетился, разговаривал. Конечно, нервничал.
— У отца так же было…
Мать села и опустила руки на колени.
— Как? — не понял он.
— Сначала и у него ни волосинки не росло. Это в тридцать седьмом году началось. Он тогда отделом в райкоме заведовал. Секретарь у них был, очень отца не любил. Отец тогда сильно нервничал. Потом кто-то написал донос, и того секретаря арестовали. А отец стал секретарем. Вот я почему так хорошо запомнила, когда у него началось. Сильно тогда нервничал. Боялся, что подумают о нем как-то не так…
— И долго это длилось?
— До самой смерти. Все десять лет. Под конец он стал волосатым, как обезьяна.
«А хвост у него не рос?» — почему-то вдруг со злой истеричностью захотелось ему спросить и тут же захотелось пощупать себя — не растет ли хвост.
Мать странно посмотрела на него, словно он произнес эти слова вслух. Но сказала другое:
— До самой смерти, до той о с е н и…
— Он осенью разбился… Так какие же осенью скворечники?..
Он вышел от матери с еще большим беспокойством, чем пришел. Перед машиной остановился, чтоб не спеша сесть за руль. Посмотрел на дом, на деревья у подъезда. Выбрал самое большое. Мысленно подобрал на самом верху ветку, которая его выдержит. Такая нашлась. Длинная, пружинистая. Он представил себе, как забирается на дерево, хватается одной рукой за эту ветку и раскачивается, раскачивается, раскачивается…
И еще ему захотелось, чтобы это было на самом деле. И он не спешил открыть дверцу машины, не слышал, как зовет его жена, и не видел, как смотрит сквозь стекло с заднего сиденья дочь.