Страница 40 из 65
Достал письма сына, очки нашел. Сидит перечитывает. И так всегда в таких случаях одни и те же мысли в голову лезут: а что, если? Может, махнуть все же? Сесть, прям, уехать? Сейчас, сегодня. Или уж никогда. И деньги есть, билет, тем паче половинный, как фронтовику, участнику. Он ни разу им и не воспользовался, не ездил давно уже никуда. Льгота все ж, а ему, вроде, ни к чему. Да и другие льготы тоже… Участникам положены кое-какие дефицитные вещи, продукты там, каких на обычных полках не увидишь. Но не для него это все. Кто-то там в семью несет, детям, внукам. А ему для кого?
Один раз только выручило его удостоверение, хорошо выручило. Домой пробирался чуть тепленький. Так в собственном дворе два милиционера остановили. Усекли, видать, что нетверд старик на ногах. Перво-наперво — документ. Напугался Федотыч, книжечку свою заветную тянет. Старший почитал, вернул: идите, говорит, папаша, поаккуратней только. А второй поинтересовался: далеко ли вам, помочь, может? Молодые ребята, наверняка, шевельнулось у них что-то. А Федотыч поскорей тягу. Пронесло!
А мысли все к тому же. Это ведь не случайно, думает, деньги под ногами валяются: это судьба, может, еще шанс дает. Последний, может, шанс…
А что, думает, и уеду. Уеду, пропади все пропадом! Доживу остатки, как человек. А то внучку свою ни разу не видел, а ведь дед!
И смотрит на фото, смотрит: там Юрка с дочерью на руках.
Господи, шепчет про себя, уеду!
Вот выпью, думает, еще немножко и буду собираться. Потом запру комнату и на вокзал пойду. Куплю билет, сяду в вагон. Господи, просто-то все как! Напьюсь чаю и на верхнюю полку залягу. И колеса тук-тук-тук, станции мелькают, полустанки, деревни, города… А ночью — огни. Море огней. А я смотрю себе, лежу и смотрю, как они проносятся мимо…
Приеду и в магазин пойду. В игрушечный. Покупать куклу внучке. Или нет, мишку плюшевого. Подарок от деда! Пусть играет девочка…
В этот раз Федотыч запил надолго. Соседи недоумевали: откуда старый синяк деньги берет? Ведь давно уж, вроде, на подработку не ходит, не берут, видно. Ни на почтамт, ни на винзавод. Неужто, думают, украл? Вот ведь до чего с этой пьянкой докатиться можно!
А Федотыч, бледный, опухший, трясущийся, с длинными растрепанными, серыми от седины волосами, выползал по утрам, когда большая часть обитателей «барака» уходила на работу, и нетвердыми ногами ковылял через дорогу в «Ландыш». Затем со скрипом поднимался к себе, преодолевая сто восемь ступенек. Ему ли не знать, сколько их! Тут и к бабке можно не ходить… Запирался на два оборота.
Он даже не заметил, грешным делом, как на смену старому году пришел новый год — это его не волновало. Да и не до того было: он думал.
Думал о родном городе, о жене, забывая, что ее давно уже нет на свете, о сыне, которого не видел уже лет шесть (или восемь?). А главное — о внучке: ее он не видел никогда.
И увидит ли?
А еще о поездах, которые каждый божий день уходят от вокзала.
Без него.
Александр Беринцев
КУКУШОНОК
Рассказ
1
Бабье лето. Повечерело. Оранжевое остывшее солнце незаметно опускалось к затуманившейся вдали зеленой линии горизонта, и уже некоторые трактора, аж с закаменевшей землей у себя на крыльях, с полей возвращались. А в самой деревеньке крестьяне еще муравьями сновали кто куда по разным там уголкам своего хозяйства, обычно приветливые к соседям, при встречах с которыми привычно переговаривались между собой со своеобразным достоинством. Некоторые из них загодя поужинали, кто как сумел, и давно успели по дворам отпасшуюся на лугах скотину разогнать. Кроме того, слышится, зазвенели где-то ведрами в огородах. Другие же опять взялись кормить свиней в стайках, начали поить теплым пока еще обратом телят нынешних и выполнять десятки иных существенно необходимых им дел. При всем при этом даже и оглянуться вокруг толком бывало некогда потерянным в суете глубоким взглядом.
Старушка Елизавета с мирной улыбкой на ясном лице неторопливо прибиралась на задворках; там, под забрызганной грязью тележкой, ей и фантики дешевеньких карамельных конфеток попадались. Тем же, кому достались сами ее сладости, сейчас, конечно, не до них было. Внучата школьники давно пригнали бычка Февральку и теперь вдвоем забавлялись, играя в прятки. Старший десятилетний сорванец все-таки однажды младшему попался и принялся галить.
— Раз, два, три, четыре, пять, — считал он у бани и попытался было подглядеть, куда прячется братишка его двоюродный, но тут, как назло, она, баба Лиза, рядом копошилась и, ласково улыбнувшись, внарок ему пальцем пригрозила, отчего тот явно смутился и быстро сунул свое обветренное лицо в жесткие загорелые ладошки и продолжил: «Я иду искать. Кто не спрятался — я не виноват!..»
Белобрысый же Леня все еще решал, где ему притаиться. Наконец подбежал к пустой избе, чуть не налетев по пути на нее, на бабушку-то Лизу, и скрылся в сенках. Только слышно было, как он за собой и дверной крючок невзначай на петлю набросил. А вот как его карие глазки под белыми ресничками при этом игриво сверкнули, ей видеть не дано было.
Между тем лысенький Коля считать окончил и замелькал перед ее глазами в поисках.
На всякий случай и у нее спросил, где Леня. Тогда она, с бельем в тазике, странно кашлянула и, лукаво подмигнувши, указала ему за амбар, куда доверчивый несмышленыш под смешок поначалу и направился поиск продолжать ради игры потешной.
2
А Ленька ждал. Ловко, как ему казалось, начатая шутка с крючком, которую он сам сообразил, сейчас его занимала. Хотелось, чтобы скорее подбежал Колька и задергал бы дверь. А она, на-ка тебе, закрыта! Чик-чирик. И Колька не знает точно, кто за ней — он, Ленька, или не он, а кто-то другой. И найти спрятавшегося братика больше нигде не может. Как тут быть? И Колька потом начал бы хитро его из сеней вызывать. О, хитрить-то он умеет! Этого у него не отнимешь, как мама говорит. Постоянно то ремень новый у Леньки выманит, будто бы на часок, а после не отдает никак, пока бабушка Лиза не заметит и не велит вернуть, пообещав ему, Кольке, тоже такой купить. Или велосипед покататься возьмет, будто бы на три круга, и катается, пока от Ленькиного папы слегка подзатыльник не получит. Все время его, Леньку, брат уговаривает пойти сдавать яички в магазин, на билеты в клуб, посмотреть кино. Вообще шустрый клоп, как тетя Дуся, соседка, в гостях за чаем его просмеивает. Так вот, значит, станет он, Колька, из сеней вызывать, а он, Ленька, и промолчит специально. Тот глядеть в щель двери примется, но через нее мало что видно. Она ведь узкая. А он, Ленька, в стороне будет. И Колька, может, застучит кулаком, будто бы немножко рассердился понарошку. А, он, Ленька, сначала бы смолчал, конечно. А после все равно вышел. И как бы они тогда вместе похохотали. И пускай Колька шелобан ему поставит. Все равно не больно. Коля братика не обижает.
И наивный проказник терпел под нагретой за день солнечными лучами железной крышей. Его тугие щечки от неспадающей духоты налились румянцем. Для успеха дышать приходилось бесшумно. И он сдерживал воздух в грудке. В ушах постепенно гулко застучало, и при каждом таком стуке чуть толкало потяжелевшую головку. Недвижимые руки словно отпали вовсе, не чувствуясь, если не потрогать мизинцами бедра. Вот правую ногу закололо словно сотней острых иголочек. Они кололи быстрей и быстрей, поднимаясь от пятки все выше. Вот уж и коленку свело. Но выдумщик в секрете не шевелился. Полутьма в сенках стала ему привычной, а свет, проникающий через щель, ослеплял, стоило только на него взглянуть. Уличный шум за дверью мягко глох, стирался в неразличимый, общий, усыпляющий. Вязкая лень, облепив недавний дух бодрости, неудержимо медленно расслабляла и тянула вниз. Ножонки подкашивались, а правая окаменела вовсе.