«Окопная правда» Вермахта

В состоянии, близком к шоку, я пытался перевязать эту зияющую рану… Я плакал, как маленький, отталкивая друга на другую сторону сиденья, придерживая руками… С искалеченного лица на меня смотрели широко открытые глаза, блестящие от боли…

В кабине серого русского грузовика, где-то в русской глуши, мужчина и юноша оказались втянуты в отчаянную борьбу. Мужчина боролся со смертью, а юноша — с отчаянием… Я почувствовал: что-то в моей душе загрубело навсегда».

Смерть товарищей иногда могла казаться слишком невыносимой. «Сегодня мы снова понесли тяжелые потери, — писал Гарри Милерт в октябре 1943 года. — Среди убитых был опытный ветеран, фельдфебель, на которого солдаты всегда могли рассчитывать. Он умер у нас на глазах. Наш штабной врач, который обычно в стельку пьян, в этот вечер был трезв и показал себя человеком, которому не хватает сил, чтобы держать себя в руках на войне. Он не выносит борьбы и глушит себя никотином и алкоголем… Он тоскует по реальности, но ему приходится закрывать глаза всякий раз, когда реальность становится слишком близкой, как сегодня с нашими несчастными товарищами». Возвращаясь после боя против советских партизан, Сайер увидел, как взорвалась головная машина колонны. Среди погибших был его обожаемый гауптман Везрайдау, который был «весь изранен, а тело казалось переломленным… Мы сделали для него что могли. Вся рота считала его своим другом… Он слабым голосом говорил с нами о совместно пережитых приключениях, подчеркивая наше единство, которое необходимо было сохранять, несмотря ни на что… Тишина была ужасна… Мы понимали, что только что потеряли человека, от которого зависело благополучие всей роты. Нам казалось, что нас бросили».

Однако для товарища погибший никогда не уходил с поля боя — оставался его дух. Учитывая существовавшие узы товарищества, едва ли стоит удивляться, что Ганс-Мартин Штэлин, размышляя о природе смерти, отмечал: «В смерти царство божье и человеческий мир соприкасаются, и вопрос смерти — это вопрос к богу, как будто человек спрашивает у стоящих перед дверью, что там, за ней. Солдаты это знают. Не знаю, поймешь ли ты, если я скажу, что то, как мы думаем о своих погибших, вовсе не пустяк… Когда кто-то говорит, что павшие навсегда остаются с нами, это не пустой звук». Пусть воздух наполнен ощущением смерти и краткости жизни, но в июле 1943 года Милерт утверждал, что погибшие товарищи «обретают вечную жизнь в том духе, который формирует общий дух нации».

Скорбь по павшим оказывалась настолько сильной, что даже после зимнего боя на промерзшей земле товарищи погибшего все равно приходили на похороны. В феврале 1942 года Эрнст-Фридрих Шауэр писал:

«Могилу пришлось вырубать в мерзлой земле, словно в скале.

Стоял великолепный, ясный зимний день. Птицы пели, словно вот-вот начнется весна… Тела обоих павших товарищей, застывшие и безжизненные, были завернуты в брезент. Правый глаз Ганса-Юргена был по-прежнему прикрыт налипшей окровавленной повязкой. Выражение его лица было безразличным, словно он хотел спроеить: «Что это тут со мной происходит?»

Мы уложили тела в могилу рядом. Потом я сказал несколько слов… «В былые времена они заботились о нас как о товарищах, братьях и друзьях. Они сражались вместе с нами, голодали и мерзли вместе с нами, делили с нами трудности и горести солдатской жизни… Они шли радом с нами и пали рядом с нами… Теперь живут только ваш дух и воспоминания о вас, а вы сами живете в другом, лучшем мире»… Мы по очереди брали лопату, чтобы забросать тела землей: сначала я, потом Эвальт, потом Курт Линк, а за ним и остальные. Потом мы вернулись на передовую».

«Повсюду в пылающей степи, в пустом, бесконечном пространстве России лежат наши товарищи, которые выпивали вместе с нами, пели, маршировали и сражались, голодали и отступали вместе с нами, — размышлял неизвестный солдат в июне 1943 года. — В лесах, в деревнях, на дорогах — их могилы повсюду: земляной холм, белый березовый крест, стальная каска на нем как безмолвные напоминания тем, кто выжил и продолжает борьбу, о тех, кто погиб». Во время таких похорон, тысячи раз повторявшихся по всей России и в других странах, солдаты не только отдавали дань уважения, укрепляя тем самым хрупкие узы товарищества, которые могли быть уничтожены следующим снарядом, но и на краткий миг изгоняли из себя общую скорбь, страх и ощущение уязвимости.

Эта почти мистическая духовная близость, столь похожая на любовь, возможно, также объясняла, почему многие солдаты, находясь вдали от фронта, ощущали непреодолимую тягу к товарищам на передовой. Рядовой К. Б. писал: «Я вернулся на фронт добровольно, потому что так мне было лучше. Смешно отсиживаться в тылу, когда остальным приходится валяться в этом дерьме». И в самом деле, это было странное ощущение, смесь чувства вины за жизнь в относительном комфорте и безопасности и острое ощущение отсутствия жизненного духа, который так нравится и в который так хочется погрузиться. Узы товарищества определяли весь мир солдата. В этом кругу он испытывал необыкновенную верность и эмоции. За пределами этого круга он чувствовал себя одиноким и отвергнутым. Восстанавливаясь после второго ранения, Гельмут фон Харнак размышлял об этом таинственном влечении: «Почему мне так не терпится вернуться туда, к войскам на передовой? Это уже давно не имеет никакого отношения к честолюбию и нетерпеливости характера. Это чувство долга. Нельзя бросать товарищей, оказавшихся в этом дерьме; нужно помочь им, потому что твое место именно там, и отделаться от этого никак не получится, потому что там ты как дома». После отвода с фронта Бернгард Бюль жаловался, что в тылу товарищеские отношения теряют всякий смысл, и война становится лишь «борьбой с грязью, паразитами и болезнями, хаосом… Я хочу выбраться отсюда, отправиться на передовую, обратно на фронт».

Гарри Милерт выражал схожее разочарование тыловой жизнью, описывая период переподготовки в тылу так: «Завтра — последний день этих невыносимых тренировок. Я уже рад бы поскорее попасть обратно на фронт… На фронте я делаю полезное дело и чувствую себя на своем месте». Один восемнадцатилетний солдат уверял своих родителей: «Не беспокойтесь обо мне. Я в жизни не был так беззаботен, как сейчас». Причиной тому была «настоящая свобода», которую он ощущал на фронте рядом с товарищами. Как поняли Бюль, Милерт и многие другие солдаты, без товарищества война была всего лишь грязным и бессмысленным делом.

Солдаты, конечно, радовались отпуску и возможности убраться подальше от фронтовых страданий, но все равно их непреодолимо тянуло на фронт. «Вот я здесь. Счастлив ли я? — размышлял Ганс Питцкер в октябре 1942 года, наслаждаясь в Берлине художественными выставками и музыкой Бетховена. — Я тоскую по дому. Но меня тянет не домой, а туда, к товарищам, оставшимся в русской грязи… По вечерам я стоял в карауле со старыми приятелями… Мы болтали об искусстве, о музыке. Дождь поливал грязь. Было холодно. Шел снег — наступила зима. О… Забыть, забыть! Но все же, разве это не было прекрасно?» Даже во время пребывания во Франции, которая казалась тем, кто воевал в России, едва ли не раем, мысли Рейнгарда Геса были схожи с размышлениями Питцкера: «Я больше не мог жить во Франции, в тишине и роскоши. Я должен был вернуться на фронт, к друзьям и братьям. Наверное, это павшие товарищи звали меня туда… Я горжусь, если удается оказаться в центре битвы».

Даже ранение не всегда могло разбить заклятие «фронтовых переживаний». Поправляясь после ранения дома под Мюнхеном, Мартин Пеппель игнорировал все увещевания друзей и родственников и вернулся на фронт с рукой на перевязи. «Нет, здесь намного лучше, — писал Пеппель в своем дневнике. — Я должен был вернуться на фронт. Терпеть не могу сидеть без дела, зная, через что приходится проходить моим товарищам. Я должен был вернуться». Ту же тягу ощущал и Клаус Лешер. Он уже был ранен пять раз. Он считал войну бессмысленной и отвратительной. И все же, несмотря на бесконечную усталость и искреннее убеждение, что ему не суждено вернуться живым, Лешер был рад, когда его отправили обратно в прежнюю часть, которой он очень гордился. Вскоре после возвращения к товарищам на фронт Лешер погиб от взрыва ручной гранаты. В его бумажнике лежало стихотворение Манфреда Хаусмана «Тропа в сумерках», в котором были подчеркнуты последние строки: