Страница 48 из 70
Групе, как и многие молодые немцы, видел в Имперской службе труда воплощение подлинного социализма, при котором все носили одинаковую форму и выполняли одинаковую работу на службе народу. Но, насколько характерной была эмоциональная приверженность Групе идее национального единения, остается лишь гадать. Успех «Гитлерюгенда» в идеологической обработке молодежи в духе нацизма, вероятно, оказался не столь прочным, как рассчитывали его создатели. Качество руководства в «Гитлерюгенде» было в целом низким, и война усугубила проблему оттока из организации одаренных командиров отделений. Тем не менее «Гитлерюгенд» и РАД, безусловно, способствовали усилению качеств, ценных для нацистов: чувства товарищества, готовности к самопожертвованию, верности, чувства долга, чести, выносливости, храбрости, повиновения и, пожалуй, в какой-то степени презрения к тем, кто находился за пределами сообщества.
Служба труда казалась многим немцам свидетельством искреннего стремления построить новое общество, в котором все, независимо от социального положения, должны работать на благо Германии. «Социалистический» аспект национал-социализма мог оказывать и оказывал значительное воздействие на жизнь немцев поколения Групе. Хотя нацистская революция остановилась с началом войны, видение «народного единства» упорно поддерживалось до самого конца войны. Не менее важным было и то, что члены «Гитлерюгенда» и отрядов РАД приобрели общий дух товарищества и ожидали продолжения этих отношений и на военной службе. Групе хорошо описал эту связь в дневниковой записи о ночном марше в октябре 1939 года: «Нам приходилось преодолевать усталость. Поэтому мы запели во весь голос, эту песню подхватывали рота за ротой, и она отражалась гулким эхом от голых фасадов домов». Эта песня была им всем хорошо знакома: «Темной ночи приходит конец, и наступает новый великолепный день! Товарищ, дай мне руку — труд освобождает. Давай приступим к делу! Серые, как пыль на нашей одежде. Серые солдаты бурного времени!»
«Вообще-то это песня Службы труда, — добавляет Групе, — но мы часто поем ее. Она так своевременна: «Серые солдаты бурного времени».
Таким образом, внедрение нацистской идеологии усиливало вермахт, способствуя созданию плотно спаянных групп людей, готовых вместе сражаться, страдать и умирать. Если в Службе труда юноша ощущал общее чувство товарищества, то в армии весь его мирок составляло пехотное отделение из десяти человек. Тесные отношения, возникавшие между солдатами внутри такого «товарищества» (именно этим словом в прусской армии первоначально обозначалась небольшая боевая единица), оказались важным фактором, способствующим сплоченности и упорству перед лицом жестокой реальности. Мир пехотинца был ограничен. Самым значимым для него была небольшая группа изгоев, вместе с которыми ему суждено было пытаться пережить военную бурю. Если товарищество зависело от доверия, уважения и верности друг другу, то ничто так не способствовало его формированию, как пребывание в небольшой группе людей, в которой жизнь каждого зависит от надежности остальных. «Моя часть была моим домом, моей семьей, — писал Ганс-Вернер Вольтерсдорф, — которую я должен был защищать».
Представление о своей части как о семье стало лейтмотивом воспоминаний многих солдат. В конце периода напряженного обучения Мартин Пеппель записал в своем дневнике: «Мы все, от офицеров до последнего водителя, стали одной семьей. Мы закончили подготовку». Фридрих Групе в своем дневнике в 1939 году описывает сцену, которая вполне могла бы быть иллюстрацией заботы отца о своих детях: «Снова воцарился знакомый порядок. В умывальной течет вода, в душевой работают души. Наконец товарищи ложатся в свежезастеленные постели и быстро засыпают, похрапывая, как полагается пехотинцам». Групе и его товарищи, вероятно, сознательно имитируют семейные отношения, называя своего уважаемого и любимого командира «Папа». Размышляя после войны о «сообществе привыкших к войне и поклявшихся друг другу в дружбе», он говорил: «Среди них я ощущал, как ни трудно в это поверить, что-то вроде чувства защищенности». Размышляя похожим образом о жизни в сплоченном коллективе, Гельмут Фетаке говорит о «вознаграждающем чувстве радости», когда его солдаты стоят в строю перед ним, и он видит в них «большую семью, которая знает, что они останутся вместе и в радости, и в трудных ситуациях». Вольфгангу Дерингу казалось очевидным, что в эти «безжалостные, революционные времена единственной опорой служат любовь, преданность и надежность тех, кто находится рядом».
Чувство взаимной поддержки и безопасности внутри группы было главной чертой товарищества. Многие солдаты черпали чувство собственной значимости из членства в сплоченной группе, ощущения, демонстрировавшего их стремление к единству. Воссоединившись с товарищами после короткой разлуки, Ги Сайер отмечал: «Радость и облегчение от встречи были столь велики, что мы обняли друг друга за плечи и, громко смеясь, изобразили что-то вроде полонеза… Я знал, что здесь мои друзья, и почувствовал себя намного лучше». Дружба, как размышлял он позднее, «очень много значила на войне, и ее значение, по-видимому, подкреплялось общей ненавистью, соединявшей людей узами дружбы, которые никогда не смогли бы пробиться сквозь барьеры обычной мирной жизни». Сайер вспоминал утверждение фельдфебеля, что «настоящая солдатская жизнь — единственная жизнь, которая сближает людей на основе абсолютной искренности, и между всеми без исключения существует чувство товарищества, которое в любой момент может подвергнуться испытанию».
Момент принятия в группу, принадлежности к фронтовому единству нередко оказывался откровением. Вилли Хайнрих в «Железном кресте» описывает внезапное осознание солдатом но имени Керн, прибывшим с пополнением, того, что он стал одним из членов солдатского сообщества:
«Эта мысль наполнила его гордостью. Неожиданно Керн почувствовал себя частью взвода, как будто провоевал в его рядах добрый десяток лет. Это чертовски здорово — принадлежать к группе отличных парней, сказал он себе. Мы — единое целое. Один за всех, и все за одного. Керн не помнил, откуда взялась эта фраза, но она показалась ему настолько замечательной, что он растроганно почувствовал, как у него по спине пробежал приятный холодок и защипало глаза. Как все-таки это прекрасно — иметь товарищей… Товарищество — это самое главное, пришла ему в голову мысль. И не важно, что иногда у тебя бывают размолвки с ними, самое главное — то, что все зависят друг от друга. На этих парней можно положиться. Хорошо, черт побери, что он попал именно в этот взвод, а не в какой-нибудь другой. Эта мысль наполнила его гордостью».
«Скоро я почувствовал себя совсем как дома, — повествует о начальном этапе войны Мартин Пеппель, — потому что я был допущен в особый круг людей… Мы все, от офицеров до последнего водителя, стали одной семьей». Даже те, кто оставался за пределами фронтового сообщества, легко понимали важность этого. «Чувство товарищества должно возникнуть быстро, — писал Карл-Фридрих Ортель, студент, спешно брошенный на фронт в январе 1945 года, — иначе мое сердце разорвется от тревоги».
Для многих солдат ощущение товарищества было подтверждением того, что, несмотря на жестокость войны, они еще существуют, и служило идеалом, укреплявшим их дух в условиях непредсказуемости повседневной жизни. «Здесь, среди этих людей, я наконец обрел внутренний покой, — писал Рольф Шрот осенью 1942 года. — Эти люди, воюющие в России, принадлежат к особой породе. Я сильно тревожился с тех пор, как пришлось их покинуть, и не мог успокоиться до тех пор, пока не получил приказ вернуться сюда. Ощущение усиливающейся преданности… придает мне внутренние силы». Более того, ощущение товарищества могло быть вполне осязаемым даже в самых суровых условиях. В одном из своих писем Гельмут Пабст весьма выразительно описывает один такой случай в октябре 1942 года:
«Рано утром я шел через траншеи и встретил часового. Это был невысокий круглолицый парень в каске. Он стоял в одиночестве. Было прохладно. Он замерз, втянул голову в плечи и переминался с ноги на ногу. Потом на секунду из блиндажа выскользнул высокий, худой, рыжебородый солдат. Они тепло поздоровались друг с другом. «У тебя покурить осталось?» — спросил низкорослый. «Да, — улыбнулся ему высокий. — Погоди, сейчас принесу». — «Знаешь, — сказал часовой так, что стало ясно, что не сказать этого он не мог, — мы с тобой настоящие друзья». Его лицо словно светилось изнутри, и он хотел подтверждения истинности этого великого чувства… демонстрации того, что не существует более вдохновляющего поступка, чем дать прикурить другому человеку: это очень просто, совершенно естественно, и в этой дружбе двух солдат, свидетелем проявления которой я стал в ранние утренние часы в безлюдной траншее, было что-то необыкновенное».