«Окопная правда» Вермахта

Вид убитых и раненых нередко пугал сильнее, чем собственные раны. В письме, написанном в начале декабря 1941 года, Гаральд Хенри упомянул о своем ранении мимоходом, бесстрастно заметив: «Выглядело это жутковато — шинель была разорвана в клочья и залита кровью, но ничего страшного не произошло. Это оказалось лишь легкое ранение мягких тканей». Зигфрид Кнаппе также отмечал: «Я был ранен в первый раз… Я удивился, но когда это случилось во второй раз, я просто подумал: «Ну вот, это случилось во второй раз, а я все еще жив». Хенри и Кнаппе, выжив после ранения, лишь укрепились в сознании собственной неуязвимости.

Однако мрачное осознание того, что его товарищи убиты или ранены, вынуждало солдата встречать свои сомнения и страхи лицом к лицу. Ричард Холмс отмечал, что вид трупа вызывает чувства, подобные тем, которые вызывает мрачная эпитафия, нередко встречающаяся на средневековых гробницах: «Таким, как ты, когда-то был и я; таким, как я, тебе стать суждено». Ганс Вольтерсдорф лаконично указывал: «Не стоит заглядывать в подбитый танк, смотреть в лицо печальной реальности. Сразу представляешь себе, что это ты размазан по стенкам и обезглавлен». Хотя смерть оставалась частым явлением, многие солдаты так и не привыкли к ее виду. Ганс-Фридрих Штэкер признавался, что при виде убитых товарищей у него всякий раз начинает кружиться голова. «Перед моими глазами предстают погибшие товарищи, — писал Гюнтер фон Шевен. — Накрытые серыми шинелями, преждевременно окоченевшие, безмолвные и безжизненные, они лежат там, и их лица обезображены морозом… Безжалостная, тяжелая смерть. После многодневных боев они лежат длинными рядами… То, что мы видим здесь, и есть лицо войны в России».

«Мы шли мимо странного места, — рассказывал Фридрих Групе о первом случае, когда ему пришлось увидеть сразу большое количество убитых немцев. — Там в сумерках рядами лежали немецкие солдаты, накрытые брезентом, из-под которого торчали только окоченевшие ноги. Вокруг копали могилы. Я похолодел от ужаса. Давай, иди дальше. Не думай». Онемение охватило и Гарри Милерта, который бесстрастно отмечал после ночной атаки: «Мы не лили слез по павшим товарищам. Их укладывали на носилки и относили в тыл… Странно было видеть, как солдаты из похоронных команд, дрожа, приходили на передовую, всегда на рассвете, чтобы забрать павших. Потом они быстро, слишком быстро уходили в тыл… Было что-то театральное в том, как это происходило — с множеством жестов и официальных условностей, но почти без слов». Однако сохранить такое отстраненное отношение оказалось нелегко. «По мере того как сходил снег, показывались все новые и новые трупы убитых русских. Когда видишь эти тела, — позднее признавался Милерт, — невольно думаешь, что и ты тоже мог бы выглядеть точно так же». Более того, Милерт высказал тайный страх каждого солдата: «Когда падают убитые или раненые товарищи, я всегда удивляюсь и задаюсь вопросом: «Когда придет мой черед?» Через две недели Милерт получил ответ на этот вопрос: он был убит в бою на юге России. Представляя те сцены сегодня, можно понять, что имел в виду Фридрих Берингер, когда писал: «Смерть, возможно, не самая плохая вещь, но нам-то приходится постоянно терпеть ее рядом!»

Конечно, основную роль всегда играл этот страх перед смертью, «страх, который уже давно не покидал его, и, как ему представлялось, стал неотъемлемой частью его естества, отделил его от окружающего мира плотной завесой тупого равнодушия». Так писал Вилли Хайнрих в романе «Железный крест». Однако для других страх принимал более активные формы. Еще до первого своего боя Фридрих Групе писал в дневнике: «Меня охватило предчувствие смерти в бою, изувеченных тел, которых можно опознать только по жетонам». «Я вдруг ужасно испугался, — вспоминал Ги Сайер об одном эпизоде осенью 1943 года. — Вскоре могла настать и моя очередь. Меня точно так же убьют, и никто этого даже и не заметит. Мы все привыкли почти ко всему, и по мне будут скучать лишь до тех пор, пока не получит свое следующий товарищ… Меня охватывала паника, руки начинали дрожать. Я знал, как страшно выглядят убитые. Я видел достаточно ребят, упавших ничком в море грязи и оставшихся так лежать. Одна эта мысль заставила меня похолодеть от ужаса».

Жена одного из солдат упрекнула его в том, что он всегда говорит в своих письмах о смерти, требуя, чтобы он «всегда сохранял желание жить». Но кто мог винить солдата в постоянной одержимости смертью, если, как говорил Гарри Милерт, смерть была для него «частью повседневной жизни». Фридрих Групе признавался в своем дневнике: «Смерть таится повсюду. Вокруг сияют нежной майской зеленью кусты, солнце освещает несколько уцелевших берез. Но здесь торжествует смерть». Другой солдат объяснял жене: «Жизнь продолжается до тех пор, пока однажды ты сам не окажешься там, где есть лишь одна темная дверь, из-за которой никто не возвращается… Для нас, солдат, смерть, конечно же, не совсем то, чем она кажется людям среднего класса. Мы лучше знакомы с ней и воспринимаем ее ближе к сердцу». Бернгард Бекеринг также отмечал: «Смерть всегда рядом, и ей предшествуют беспокойство, тревога, страдания и злоба». В другом письме он же писал: «Мы всегда стоим в растерянности и тревоге перед лицом смерти, которая кажется мне бесконечно загадочной».

«Смерть — это не то, что ты понимаешь, — отмечал один из персонажей «Железного креста». — Она наступает словно ночь. Когда среди деревьев наступают сумерки, она уже здесь, и ее не избежать». Более того, Гюнтеру фон Шевену казалось, что «каждый час наполнен сумерками смерти». Смерть была естественным, предсказуемым, пусть и загадочным явлением, таким же верным, как день и ночь, и таким же неизбежным. Рейнгард Беккер-Глаух вполне справедливо упоминал о нераздельности жизни и смерти. Ощущение того, что жизнь и смерть сплетены в один пугающий узел, что красота и страх постоянно переплетены между собой, возникало и у Клауса Хансманна: «Можно было совершать длительный марш… и проходить через деревни и поля, полные разрушений и следов жестокой битвы. Но тут же находились и пасторальные пейзажи, которые война пощадила: деревенские сады и загорелые, сильные девушки и женщины. И перед твоими глазами предстают фруктовые деревья, утопающие в зелени… Везение и острый солдатский глаз помогают найти нужное дерево…

Тогда ты уже ни о чем больше не думаешь, срывая спелые, налитые сладостью сливы… Ты почти ничего не сознаешь, снова и снова отправляя сладкую мякоть в пересохшую глотку». Но, проходя через деревню и наслаждаясь нежданной добычей, Хансманн наткнулся «на привычное зрелище — подбитый танк… Рядом лежит человек. Он обгорел. Он лежит в странной позе: на спине, руки приподняты, словно он собирается обороняться, а ноги придавлены танком!.. Перед тобой — обгорелая человеческая плоть, и ты выбрасываешь сливу, потому что горячие пальцы вдруг слабеют, и в этот момент ты невольно задумываешься и вдруг слабеешь сам».

Если одни солдаты считали смерть частью повседневной жизни, во многих других ее капризность и беспорядочность порождали страх и отвращение. «Пять дней назад на огневой позиции у тропинки к наблюдательному пункту я сидел с нашим начальником разведки, и мы говорили о Вюрцбурге, — писал Герхард Майер. — Потом он взял китель, который сушился метрах в пятнадцати от нас, и помахал мне рукой. В этот момент ему в голову ударил осколок. Сегодня я… на его могиле… Если человек не был солдатом, ему этого не понять».

Непостоянство смерти производило впечатление на многих. «Из блиндажа мы видели, как новыми взрывами нашего товарища бросило на землю, — бесстрастно описывает Фридрих-Андреас фон Кох. — Тяжелые осколки дождем осыпали его. Если бы он чуть приподнял голову… В общем, в него не попало, и он вернулся в блиндаж, чтобы дописать начатое письмо». Сказанные Кохом ранее слова о том, что война «так груба и так безлична», безусловно, относились к этому эпизоду повседневной жизни. Тайна выживания перед лицом неминуемой гибели поражала Клауса Лешера, который отправил жене простреленную записку, которая лежала сложенной в кармане брюк, когда пуля пробила ногу. «Слава богу, в этот раз она просвистела выше ручной гранаты, которая лежала в том же кармане», — писал он. Проспер Шюккинг был не столь впечатлен, говоря почти безразлично: «Вчера я сидел за домом и чистил картошку, когда в пяти метрах от меня разорвался минометный снаряд и меня окутало огромным облаком пыли и пороховой гари». Вот гак: никаких упоминаний о потерях, никаких размышлений о жизни — просто повседневное событие которому было уделено три предложения из письма длиной в страницу.