Страница 34 из 70
Даже простые повседневные занятия — еда, умывание и хождение в туалет — становились невероятно трудными, если ими занимались в условиях морозной русской зимы. «Тем, кто еще был в состоянии есть, — отмечал один из солдат, — доводилось наблюдать, как топор отскакивает от промерзшей конской туши, а масло приходится резать с помощью пилы». Другой утверждал: «Один солдат, получив порцию горячего супа на полевой кухне, не смог сразу найти ложку. Через полминуты он ее обнаружил, но суп к тому времени уже почти совсем остыл. Он начал есть так быстро, как только мог, но все равно суп уже остыл, а вскоре и вовсе затвердел». В самом деле, с развалом системы снабжения под напором суровых условий угроза голода становилась постоянной. «Колонны с продовольствием не видать, — писал в своем дневнике Вильгельм Прюллер. — Мы печем хлеб… из трофейной муки. Теперь мы уже начинаем привыкать к этой второй, неприятной стороне войны».
Мучительный голод грозил постоянно, и для простых солдат эта угроза была отнюдь не просто «неприятной». Клаус Хансманн отмечал в своем дневнике: «Нужно что-нибудь приготовить. Даже если это будет всего лишь котелок воды… Только вода, но в ней уже можно что-нибудь сварить. Пару картофелин или немного чая, кусок мяса или даже целую курицу… В голодном мозгу уже начинается кипение… Нам кажется, что мы чувствуем запах бульона… Мы уже мечтаем с упоением вцепиться зубами в вареную курицу… Мы с тоской посматриваем на ножи и вилки». Но, как прекрасно знал Хансманн, нередко получить или съесть пищу оказывалось достаточно сложно.
«Мы все вдруг превратились в охотников. Мы осторожно крадемся на звук… Быстро выхватывается нож: летят перья, петух, гусь машет крыльями и пронзительно кричит, а потом его приканчивают… Еще кто-то уже накопал картошки… и вскоре, смешиваясь с веселыми клубами дыма, начинает распространяться аромат.
Я готовлю еду в небольшом сарае на лестнице, спускающейся в квадратное отверстие, которое ведет в подвал четырехметровой глубины, потому что дым недолго останется незамеченным. Противник там, снаружи, чертовски наблюдателен, и вскоре его минометы открывают огонь. Остальные сидят внизу, в выложенном кирпичом подвале, и дают мне советы. Они делятся рецептами и воспоминаниями… Раздается свист… По доскам стучат осколки. Я снова вылезаю наверх, чтобы посмотреть, не случилось ли чего с едой… Теперь я, отправляясь в укрытие, беру котел с собой. По всему двору хлопают взрывы снарядов легких минометов. В промежутке между двумя разрывами вваливается Петер и говорит, что притащил немного лука… Чего только не сделаешь ради еды! Предупреждения об опасности кажутся нам смехотворными… Наконец мы рассаживаемся. Крепкий солдатский нож отрезает сочные куски, а за его движениями следят глаза, полные ожидания и радости, словно глаза детей, получивших рождественские подарки… В помещении становится оживленно. Прежний голод уступает место блаженной сытости. Но разве можно набить солдатский желудок до отказа?»
Такой пир и в самом деле мог улучшить настроение даже самому усталому солдату, не только принося ощущение физического покоя, но и психологический подъем. Даже в жестокие русские морозы Ги Сайер отмечал, что «большая порция горячей еды… вызывала почти невообразимое чувство благополучия и замечательно поднимала нам настроение».
Однако для многих солдат еда в достаточном (или хоть в каком-нибудь) количестве была постоянной проблемой. «Главной сложностью для нас было продовольствие, — говорит Сайер. — Мы охотились, ставили силки, грабили гнезда… Глаза у нас блестели, как у голодных волков. Желудки были пусты, котелки были пусты, а на горизонте не было ни малейшего проблеска надежды. В глазах, сверкавших от голода, таились кровожадные мысли. Голод создает в мозгу интересное настроение». Сайеру довелось наблюдать дикую сцену того, как оголодавшие немецкие солдаты «больше не сражались из каких-то душевных побуждений, а лишь, словно волки, были напуганы голодом». Эти солдаты «больше не отличали своих от врагов и были готовы убить меньше чем за четверть порции еды… Эти мученики голода перебили жителей двух деревень, чтобы отобрать у них запасы пищи… Люди были готовы убить за литр козьего молока, за несколько картофелин, за полкило пшена… Люди умирали за самую малость — за возможность получить еду на один день… Словно загнанное животное, стремящееся выжить, каждый думал только о себе самом».
Голод понуждал солдата совершать некогда немыслимые поступки. Доходило даже до мыслей о каннибализме. После ампутации ноги, беспомощно лежа в вагоне санитарного поезда, когда война уже близилась к концу и система снабжения окончательно развалилась, Ганс Вольтерсдорф рассказывал:
«Здесь моя война без оружия превращается в войну еще и без еды… Есть было попросту нечего… У Разе все конечности были целы, поэтому он все время выходил и бродил по окрестностям… Он приносил листья, траву и зерно и… знал, как их можно приготовить… Разе дернул меня за здоровую ногу и поставил мне на вид, что было слишком расточительно не прихватить отпиленную ногу с собой в качестве дополнительного запаса продовольствия… Над коленом наверняка должно было остаться несколько кило мяса… Поэтому для меня и Разе единственной надеждой было то, что при следующей ампутации можно будет отрезать еще несколько килограммов мяса и сохранить их для еды».
Вольтерсдорфа и его товарища, доведенных голодом и отчаянием до самого первобытного состояния, поддерживала лишь надежда на ампутированное человеческое мясо.
Даже пока система снабжения еще действовала, количество и качество пищи доводило многих солдат до грани отчаяния. «Ситуация со снабжением снова более-менее наладилась, — писал Гарри Милерт в августе 1943 года. — Вода все еще грязная, и кофе на вкус отдает мочой, но его все равно пьют». Проспер Шюккинг тоже жаловался в ноябре 1943 года: «Война и боевые действия не так изматывают, как неудобные окопы, в которых невозможно ни прилечь, ни сесть, вши, грязные одеяла и холодный кофе… и каждый вечер — картофельный или капустный суп, получение которого уже можно считать благодеянием». Об этих «клейких супах» Ги Сайер сухо заметил, что они были «тошнотворны», но эффективно поддерживали в солдатах жизнь. Однако к осени 1944 года, когда война уже стала близиться к завершению, качество пищи еще ухудшилось: «Целлофановые сосиски, наполненные соевым пюре, по одной на двоих. О том, что они были холодные, и говорить не приходится». Во время отступления в Восточную Пруссию Сайер видел «города, переполненные голодающими беженцами. Люди с безумными лицами жадно глотали муку — единственную пищу, которую им выдавали… Солдатам тоже приходилось выстаивать бесконечные очереди, чтобы получить наконец по две пригоршни муки на человека и кружку горячей воды с крошечной порцией чая». Неудивительно, что многие солдаты часто жаловались, что у них «слишком много еды, чтобы умереть, но слишком мало, чтобы выжить».
Более того, если даже поесть было непросто, то попытки справить нужду на фронте были в лучшем случае утомительны, а в худшем — смертельно опасны. «Метели и обжигающий холод, казалось, остановили в нас все естественные процессы, — отмечал один солдат. — Но в случае необходимости требуемую защиту от ветра могли дать овраг, ямы или даже невысокий снежный вал… Тогда, в первый год, у нас было также немало случаев цистита, сопровождавшегося неспособностью помочиться быстро и чувством жжения, сопутствовавшим этому процессу… Боязнь обморожения заставляла многих заворачивать эту часть тела в толстую ткань, которая неоднократно использовалась вновь и вновь. Учитывая «ароматы» немытых тел и ног и нестираной одежды, можно себе представить, какая это была вонь». «О желании сходить по-малому объявлялось всем присутствующим, — вспоминал Сайер, — чтобы распухшие от обморожений руки можно было подержать в теплой моче, которая нередко заносила в наши потрескавшиеся пальцы инфекцию». Генерал Гейнц Гудериан даже отмечал, что вследствие морозов «многие солдаты погибли при отправлении естественных нужд».