Страница 21 из 35
В эпоху независимости Литвы с 1941 по 1944 год муж Антонины, Антанас Повелайтис, работал вместе с соседом-лесником, коммунистом Матулёнисом. Они постоянно спорили, когда разговор касался политики. Когда в 1944 году русские снова взяли власть в Литве, Матулёниса назначили министром лесного хозяйства. По его доносу Антанаса арестовали, а все его имущество конфисковали. По приговору суда он получил десять лет исправительно-трудовых работ и был сослан в Сибирь. Антонине разрешила остаться на ферме, но ее вынудили жить не в доме, а в курятнике. Коллаборационист Гликас, возглавлявший сеть НКВД в Шакае, сообщил ей, что она лишается всего имущества «вплоть до столовых ложек».
Сотрудники НКВД сумели сделать своим осведомителем брошенного в камеру пыток тюрьмы НКВД партизана Анимашукаса из Геншая. В конце февраля 1947 года он донес на меня, и я был арестован. Меня обвинили в том, что я немецкий военный преступник, который украл три мешка зерна и передал их «литовским буржуазным националистам». Обвинение также дополнялось тем, что я хранил у себя автомат и пистолет «Вальтер». Моя кузина Антоне и ее муж были арестованы и подвергнуты пыткам, однако никого не выдали. Советские власти очень хотели узнать судьбу трех мешков зерна, а также то, откуда я получал пенициллин, который передал «лесным братьям». Кроме того, они хотели отыскать спрятанное оружие.
Мне связали руки, и русский лейтенант Киселев, отличавшийся садистскими наклонностями, начал допрос. То, что я не кричал, а лишь стонал от боли, сильно его разозлило. Меня бросили в одиночную камеру и приказали хорошенько подумать о собственной судьбе. На следующий день ко мне посадили пойманного немецкого солдата. Поскольку на территории Литвы все еще сохранялось военное положение, то всех немцев, у которых не было советских документов, свидетельствовавших об их освобождении из плена, расстреливали. Судьба этого немца решилась следующим утром. Чуть позже мне показали его бездыханное тело. Меня в последний раз спросили — собираюсь ли говорить? Если я не стану отвечать на их вопросы, то меня расстреляют. Я отказался, заявив, что они могут делать со мной все, что хотят. Они хотели завязать мне глаза, но я снова отказался, крикнув: «Кончайте!» Садист Киселев поставил мне на голову коробок спичек и выстрелил в него. Выстрелив, он положил пистолет обратно в кобуру, заявив, что на меня даже жалко тратить пулю — фашистский пес вроде меня должен и без того сдохнуть в Сибири и превратиться в смердящий труп.
Антонина согласилась с предложением моей матери дать взятку капитану НКГБ Шулебину и попытаться освободить меня. В дело пошло все то же копченое сало, водка, хрустальные рюмки и что-то из одежды. Все это предложили ему через переводчика. На следующее утро меня отпустили за недостаточностью улик в отношении моих связей с литовскими партизанами. Мать с трудом узнала меня. Мое лицо было покрыто черно-лиловыми синяками и опухло от побоев. Ногти на пальцах были вырваны, спина покрыта рубцами, сочащимися кровью.
Пастор сообщил мне, что власти активно ищут мне замену — нового управляющего бывшей фермой Повелайтисов. Весной 1948 года советский осведомитель Мацкявичус, знавший, что я был снайпером Вермахта, донес на меня. Я отрицал это в присутствии сотрудников НКГБ, но не смог развеять их подозрений. Они принялись издеваться надо мной. Так кто же я — немец или литовец? Может быть, я хочу вернуться на родину? В таком случае они отпустят меня. Они знали, на какую родину отправят меня. Множество могил убитых немецких военнопленных можно было найти повсюду в литовских лесах.
В январе 1948 года умерла моя мать. После похорон я сидел за столом и плакал. На меня смотрели трое сирот, дети Марии Штеппат. Их усыновили мои родственники.
Я отобедал и выпил с моим новым пытливым судьей Кондрашовым. Позднее он пришел ко мне с ордером на арест. Меня обвиняли в том, что я немецкий офицер, засланный в Литву со шпионским заданием. Кондратов швырнул документы в огонь. Судьба в очередной раз проявила ко мне благосклонность. Мы с Тони еще раз пригласили Кондрашова и нового начальника НКГБ капитана Круглова пообедать с нами. Под влиянием выпитого алкоголя Круглов посоветовал мне как можно скорее покинуть Лекечай и отправиться в Мемель (Клайпеду), где меня никто не знает.
Теперь нам было известно, что меня собираются арестовать и отправить в Сибирь. Избежать этой опасности было невозможно. Я никогда не забывал, что советские власти от меня не отвяжутся. Командир литовского отряда сопротивления Рунас предложил мне бросить все и уходить к ним в лес. Я отказался, зная, что в отряде в последнее время сильно упал моральный дух, партизаны от отчаяния слишком много пьют, понимая, что рано или позднее все они погибнут. Я узнал, что советские власти в Лекечае готовятся выслать меня в Восточную Сибирь.
Сосланный в Сибирь
25 марта 1949 года в пять часов утра меня разбудил лесничий. Зимой я обычно спал в сарае. В него и заглянул Петрус, который сообщил мне, что Тони объявили о ее предстоящей высылке в Сибирь вместе с детьми. Я не мог остаться равнодушным к этому. После долгих мучительных раздумий я решил, что не могу бросить эту женщину на произвол судьбы. Ей было сорок четыре года, она была на девятнадцать лет старше меня. Как Тони будет жить одна, без мужской помощи в холодной Сибири? Год назад я пообещал ей разделить с ней все трудности, которые выпадут на ее долю. Она не поверила мне: «Когда они придут за мной, тебе самому придется бежать, как это сделали большинство мужчин. Они бросали своих жен и детей, чтобы спастись самим и избежать ссылки».
Я боялся ссылки, боялся неуверенности в будущем, сомневался, что вернусь из нее живым. В ссылке многие умирали, а те, кому удалось выжить, были вынуждены тяжело трудиться в суровых климатических условиях Сибири. Люди умирали от голода и холода и находили последнее успокоение на просторах этого далекого края, протянувшегося от Северного Ледовитого океана до степей Монголии. Отец пытался отговорить меня, но я не стал слушать его.
Я отправился в дом Антонины. Рядовой сотрудник НКВД сначала не пускал меня внутрь, но капитан разрешил мне войти. Тони сидела на кровати и плакала. На коленях у нее сидел ее самый младший ребенок 1943 года рождения. Я сказал, что поеду с ней. Она стала умолять меня: «Бруно, ты же знаешь, куда меня отправляют — в Сибирь! Прошу тебя, одумайся, чтобы потом не жалеть о своем выборе!» Капитан НКВД напомнил мне, что я еще молодой человек и смогу найти себе жену моего возраста вместо женщины средних лет с тремя детьми. Я спросил его, добровольно ли советские люди живут в Сибири. Он ответил, что это огромная и не до конца освоенная часть Советского Союза. Отлично, сказал я ему, если другие живут там, то и я смогу. Конечно, у меня был скрытый мотив — НКВД все равно рано или поздно арестует меня за мои связи с литовским сопротивлением. При этом на поверхность всплывут многие факты, включая мое участие в войне в качестве снайпера Вермахта. Если русские это докажут, мне не миновать расстрела. Таким образом, следовало как можно скорее покинуть Литву, как мне раньше неоднократно советовали мои доброжелатели.
Советский офицер имел возражения против моего отъезда, потому что моего имени не было в списке лиц, подлежащих депортации. Кроме того, официально я не был мужем Антонины. Однако офицер заявил, что разрешит мне уехать с ней, если я напишу заявление, в котором соглашусь на добровольный переезд в Сибирь. Тони написала требуемую бумагу, а я поставил подпись. На основании такого решения для нас сделали исключение — разрешили взять с собой все наше имущество. Всем другим лицам, высылаемым в Сибирь, разрешали взять минимум — вещи четырех семей, которые помещались кроме людей в грузовике. Для нас выделили отдельный грузовик, в который мы сложили все, что смогли сохранить после многочисленных реквизиций.
В Лекачае, на сборном пункте для депортируемых, нас ждали грузовики. Женщины плакали, не желая забираться в них и уезжать из родных мест. Многие падали на колени, умоляя солдат пристрелить их. Они не хотели умирать в далекой холодной Сибири. Несмотря на протесты, их всех затолкали в машины. На железнодорожной станции стоял состав. Мы погрузились в вагоны, в которых раньше перевозили скот. Вещи были уложены под пол, люди устроились внутри вагонов. Окна были забраны колючей проволокой, чтобы выселяемые не могли выпрыгнуть во время движения поезда. Двери вагонов запирались снаружи. В крошечной каморке возле входа стояло большое ведро для отправления естественных нужд. Нравилось это кому или нет, но приходилось пользоваться этими «удобствами». В центре вагона стояла железная печка, которая отапливалась углем, наваленным кучей возле нее.