Страница 50 из 61
Оказавшись на пропускном пункте, я протянул «люгер» стоявшему передо мной британскому солдату. К моему великому удивлению, он неожиданно закричал на меня на прекрасном немецком языке без всякого акцента. С перекошенным от ненависти лицом он сорвал с моего мундира офицерские погоны и нашивки, заставив меня испытать чувство глубокого унижения.
Затем он молча сделал жест, приказывавший мне идти дальше. С великим трудом взяв себя в руки, я принял новый статус, статус военнопленного, солдата проигравшей армии. Позднее я пришел к выводу, что этот солдат, по всей видимости, был немецким евреем-иммигрантом, перебравшимся в Англию. Подобным поведением он отомстил немцам в моем лице за все те унижения, которым ранее подвергался на моей родине. В остальных случаях англичане вели себя корректно и профессионально, хотя было видно, что они относятся к нам настороженно.
Выйдя из пропускного пункта, я присоединился к двум или трем тысячам немецких солдат, которых поместили на борту огромного транспортного судна. Не увидев ни одного знакомого лица, я оставался один во время 20-часового морского путешествия на юг. Однако я чувствовал себя обязанным помогать по мере возможности другим немецким офицерам поддерживать среди солдат военную дисциплину.
Какой-то офицер рассказал мне, что военный трибунал из четырех-пяти полковников рассматривает вопиющие случаи нарушения субординации и вынес смертный приговор рядовому, напавшему на офицера на борту корабля. Провинившегося расстреляли, затем привязали к его ногам тяжелую станину миномета и выбросили за борт.
Когда мы вошли в небольшую бухту Хайлигенхафена в земле Шлезвиг-Гольштейн на севере Германии, у причала нас снова ожидали английские солдаты. На этот раз они обрызгали нас дезинфектантами, чтобы избавить от вшей, и только после этого разрешили сойти на берег.
Бухта находилась в четырех-пяти километрах от входа в лагерь для военнопленных. Он располагался под открытым небом и представлял собой огромную территорию в сорок пять квадратных километров, где были деревушки Гремерсдорф, Нанндорф и Альтгалендорф. Ограды не было, и по периметру лагерь патрулировали несколько английских солдат. В нем, как овец в загоне, разместили сотни тысяч пленных немецких солдат.
Внутри лагеря британцы назначили нескольких офицеров вермахта для поддержания порядка среди своих бывших подчиненных. Было даже разрешено ношение личного оружия; видимо, они смотрели сквозь пальцы на то, как нам удалось сохранить его.
Я получил приказ взять под командование импровизированную роту численностью около двух сотен человек, приплывших на одном со мною корабле. Не предпринимая особых усилий для командования этими солдатами, я вскоре понял, что поддерживать порядок будет достаточно трудно, даже имея в кобуре «астру». Вскоре после нашего прибытия на ферму один из солдат прошел мимо меня, засунув руки в карманы, даже не сделав попытки по уставу приветствовать старшего по званию.
Когда я запротестовал: «Почему не отдаете честь?» — тот засмеялся и ушел прочь.
Хотя я еще дважды окликнул его, он больше не обращал на меня никакого внимания. Подобное пренебрежение вызвало у меня ярость, однако я сдержался, подумав, что этот негодяй ведет себя так потому, что в подобных обстоятельствах офицер ничего не сможет сделать и не станет стрелять в него за несоблюдение устава. Или, может, ему было просто наплевать на собственное будущее.
Поражение Германии после шести лет войны вызвало у большинства немцев чувство горечи и бессилия от неспособности быть хозяином своей судьбы. Германия, которую мы знали, перестала существовать. Не стало правительства и порядка. Все куда-то исчезло.
Наверное, бежать из лагеря было бы несложно, однако никто не предпринимал таких попыток. Идти было некуда. Вся Германия была оккупирована вражескими войсками. Более того, у беглеца не было бы выданных англичанами документов, позволяющих обрести легальный статус человека, который рассчитывает на получение работы. Кроме того, наша дисциплинированность и отказ от побегов объяснялись традиционным немецким уважением к закону и власти, а также нашим тяжелым настроением, вызванным поражением в войне.
На ферме мы разместились в огромном пустом коровнике. Возможность помыться и побриться предоставлялась нам не часто, но главной нашей заботой был скудный рацион питания. Каждый день англичане выдавали нам четыре или пять галет размером с крошечный кусочек хлеба, и поэтому мы постоянно испытывали чувство острого голода. Настало время, и я так оголодал, что начал есть листья одуванчика, вспомнив, что в детстве слышал об их питательных свойствах.
Когда солдаты спросили у меня, можно ли устроить некое подобие кухни, я ответил согласием. Найдя на соседней, никем не занятой ферме небольшой запас ячменя, мы поджарили зерна на печке, чтобы придать им хотя бы какой-то аромат. На вкус они оказались малоприятными, но, по крайней мере, хотя бы немного насытили нас.
Недостаток еды привел к тому, что мы все сильно потеряли в весе. При росте метр восемьдесят в годы войны я стал весить 80 килограммов. После двух месяцев в лагере я потерял около десяти килограммов и не переставал удивляться, как только таскаю ноги.
Никаких условий для отдыха и развлечений не было, но к подобного рода вещам никто не проявлял особого интереса, потому что все были так сильно истощены и измотаны годами непрерывных боев, что предпочитали одиночество и пассивный отдых. У людей, наконец, появилась возможность спокойно написать письма родственникам тех своих боевых товарищей, кто погиб в последние месяцы войны. У меня же не было ни бумаги, ни адресов, да я и не знал о судьбе многих моих сослуживцев.
Хотя о судьбе большинства солдат из моей роты я не знал, но мне точно было известно, что, по крайней мере, некоторые из тех, кого признали пропавшими без вести, точно не были убиты.
Я до сих пор испытываю грусть, думая о том, что никто из таких семей так и не получил окончательного заключения о судьбе своих близких, не вернувшихся с войны.
Вспоминая о том, что я уцелел в годы войны, прихожу к мнению, что в моей судьбе имело место божественное вмешательство. За военные годы у меня было четыре незначительных ранения, которые наши медики сумели обработать прямо на передовой, им не понадобилось отправлять меня в полевой госпиталь. Видимо, у Господа были в отношении меня другие планы, и он пощадил меня.
Аннелиза и моя семья, разумеется, оставались в неведении о том, что случилось со мной, точно так же, как я ничего не знал о них. Писать наугад письма в лагеря военнопленных было бессмысленно, однако Красный Крест выдал каждому из нас по две открытки, чтобы мы могли сообщить семьям о своем местонахождении. На отдельных открытках я писал Аннелизе и моей семье о том, что жив и пребываю в относительно нормальном здравии в английском лагере в Шлезвиг-Гольштейне и надеюсь, что мое известие скоро дойдет до них.
В те летние месяцы многие солдаты, находившиеся на ферме, получили извещения о своем освобождении из лагеря и были направлены в фильтрационную зону. В конце июля я узнал о том, что скоро настанет и моя очередь.
Зная, что на британских пропускных пунктах нас будут обыскивать, я решил спрятать свою «астру» и солдатскую книжку, чтобы их не отобрали у меня.
Прежде чем покинуть ферму, я зашел в лес примерно в километре от нее. Аккуратно завернув мои вещи в водонепроницаемую материю, я спрятал их в вырытой в земле ямке и отметил место камнем. Через год я вернусь и заберу их.
Оказавшись в фильтрационном пункте, я удивился, когда увидел там Отто Тепельмана, моего друга детства из Пюггена. Оказалось, что он тоже был на Восточном фронте и чудом избежал советского плена. Несмотря на то, что в Пюггене находились русские оккупационные войска, он намеревался вернуться из английского лагеря домой, в нашу деревню.
Зная о том, что бывших офицеров вермахта после войны сошлют в Советский Союз, я понимал, что возвращаться в Пюгген не стоит, это слишком рискованно, и решил после освобождения отправиться в Люнебург. Прежде чем Тепельмана выпустили, я написал короткую записку, которую попросил передать родителям, потому что был не уверен, что они получили открытку через Красный Крест.