Серийные преступления

Я и покорился: вынул из кармана бумажник и отдал его в руки хищнику. Злодей подметил висевшую на жилете золотую цепочку — пришлось отдать вместе с часами и ее. Мало того — меня заставили вывернуть все карманы. Всю эту процедуру я с умыслом старался протянуть возможно дольше, напрягая слух, в надежде уловить звук колес какого-либо проезжающего экипажа.

Но надежды на помощь со стороны были тщетны. Ни один посторонний звук не нарушал безмолвия ночи, только уныло светивший месяц дал мне возможность хорошо рассмотреть лица двух, стоявших у экипажа. Я ясно различал их бритые рожи, густо намазанные сажей и подрисованные суриком. Отдав кошелек и часы, я считал себя спасенным. Вдруг разбойник, которому были переданы его товарищами вещи, неожиданно возвысил голос и проговорил:

— Не наделал бы нам молодчик пакостей… не лучше ли порешить… и концы в воду.

— А ведь Яша верно говорит! — отозвались двое других… Настало молчание…

И вдруг я почувствовал, как всем моим существом, всем телом и всей душой начинает овладевать смертельный, холодный, тяжелый и безобразный страх… Я весь сжался… Митрич опять занес над моей головой топор. Он стоял в пол-оборота ко мне и упорно не сводил с меня взгляда, тускло сверкавшего на его вымазанном сажей лице. Меня охватила какая-то мелкая конвульсивная дрожь. «Что делать? Что делать? — молотом стучало в моей голове, — Убьют, убьют»…

А мерзавцы молчали… И это молчание еще более увеличивало мой ужас… Я перевел взгляд на другого субъекта, с дубиной справа… Он стоял, худой и поджарый, тоже недвижно, держа наготове свою суковатую дубину. Спазматические рыдания начали сдавливать мне горло… «Ах, скорее бы, скорее, — думал я. — Только бы поменьше мучений… Вероятно, первым ударит Митрич… топором»…

Луна вдруг, казалось мне, засияла, нестерпимо ярким светом, так что я отлично мог видеть всех четырех мерзавцев и наблюдать малейшее их движение. «Значит, смерть!» — подумал я… Молчание продолжалось и, казалось, длится век… Митрич поднял на меня глаза и вдруг как-то полусмущенно проговорил: — Праздник-то ноне велик!.. Ведь у нас в деревне престольный…

— Оно-то так… — нерешительно поддержал один субъект из державших лошадь.

— Не хочу и я рук Марать в такой день! — проговорил решительно Митрич и опустил топор.

Четвертый разбойник, первый подавший голос за убийство, теперь молчал, что и было принято за знак согласия с большинством. Решив «не марать в праздник об меня руки», бродяги предварительно вывели лошадь на середину дороги и, любезно пожелав мне сломать шею, хватили мою лошадь дубиной, а сами броеились по сторонам врассыпную.

Лошадь во всю прыть помчалась по дороге. Я, как пьяный, качался на сиденье и понемногу приходил в себя. Полной грудью вдыхал я свежий ночной воздух… Мне казалось, что с той поры, как я выехал, прошли чуть ли не сутки, и я удивлялся, почему не наступает день. Который-то час? Я невольно сунул руку в карман и вдруг вспомнил, что мои часы отобраны «чертями»

— …Я совсем оправился, и безумная злость на этих бродяг вдруг вспыхнула в моем сердце. Как! Ограбить и чуть не убить меня… меня? Грозу всех воров и разбойников?.. Постойте же! Прежде всего я решил молчать об этом происшествии, а затем принять все меры к поимке этих негодяев.

Прошло около двух недель. На одном из обычных утренних докладов у обер-полицеймейстера графа Шувалова он передал мне телеграмму со словами:

— Съездите в Парголово, произведите дознание и сделайте что нужно, для поимки преступников.

Телеграмма была такого содержания: «В ночь на сегодняшнее число на Выборгском шоссе ограблена с нанесением тяжких побоев финляндская уроженка Мария Рубан».

Поручение это пришлось мне не по сердцу: и по столице у меня была масса дела, а тут еще поезжай в пригород. Но граф не переносил возражений, а потому ничего не оставалось делать, как покориться. Узнав о местожительстве потерпевшей, я на моем иноходце в два часа доехал до деревни Закабыловки. Стоявшие у ворот одного из одноэтажных домов нижний полицейский чин и человек пять праздных зевак без слов подсказывали мне, куда завернуть лошадь.

В избе я увидел знакомую мне картину: в переднем углу, под образами, сидел, опершись локтями на деревянный, крашеный стол, становой пристав, строчивший протокол. Поодаль, около русской печи, за ситцевой занавеской, громко охала жертва. Тут же, около нее, суетились маленький юркий человек — видимо, фельдшер, и две какие-то бабы голосисто причитали на разные тона. Подождав, пока больная пришла несколько в себя и успокоилась, я приказал бабам прекратить их завывания и приступил к допросу.

— Ну, тетушка, как было дело?

— Нешиштая шила!.. Шерти, шерти!.. заговорила, своеобразно шепелявя, избитая до полусмерти баба…

— А!.. Нечистая сила!.. Черти!..

Внимание мое вмиг удвоилось, и я принялся за обстоятельные расспросы. Вот что на своеобразном русском жаргоне изложила чухонка:

«Отъехала я верст пять от казарм, час-то был поздний, — я и задремала. Проснулась, вижу лошадь стоит. Стала я доставать кнут, да так и замерла от страха. Вижу, по бокам телеги стоят три дьявола, с черными, как вакса, рожами, языки огненные и хвосты лошадиные! Как лютые псы, бросились они на меня, и начали они рвать на мне одежонку… Кошель искали. А как нашли мой кошель, так вместе с карманом и вырвали: а в кошельке-то всего, почитай, гривен восемь было… — Ну, думаю, теперь отпустят душу на покаяние… Да не тут-то было — осерчал, видишь ты, один, что денег в кошельке мало, затопал копытами да как гаркнет: „Тяни со старой шкуры сапоги, ишь подошвы-то новые!“

И стал это он, сатана, сапоги с ног тянуть, да не осилить ему, ругается, плюется, а все ни с места. Сапоги-то не разношены были, только за два дня куплены… Собрался он с духом, уперся коленищем мне в живот, да как дернет изо всей силы, я уже думала ногу с корнем оторвал, да только сапог поддался?..

Тогда другой-то, который держал меня за горло, придавил коленом грудь и говорит: „Руби топором ногу, если не осилишь!“ Захолодело мое сердце, как услышала, что сейчас ногу мою будут рубить. Да, видно, Богу не угодно было допустить этого. Дернул еще раз окаянный, сапог-то и соскочил. А потом бить меня стали. Избили до полусмерти. Что было со мной дальше — не помню. Оглянулась, гляжу, Рыжка у ворот избы стоит, а сама я лежу на дне телеги и на бок повернуться не могу. Голова трещит, а ноги и руки так болят, точно их собаки грызут. Спасибо, соседи увидали да на руках, сволокли в избу».

Для меня все было ясно. Картина нападения, переданная потерпевшей, хотя и в сгущенных красках, подсказывала мне, что шайка парголовских грабителей, видимо, избегавшая проливать кровь, состояла не из профессиональных разбойников. С другой стороны, случай повторения грабежа в той же местности рассеял мои сомнения в распадении шайки и вернул мне надежду изловить ее участников.

Дня через три я распорядился, чтобы к ночи была готова обыкновенная, запряженная в одну лошадь, телега, — такая, в которой чухны возят в город молоко. Телега должна была быть с сильно скрипучими колесами. В нее положили два пустых бочонка из-под молока, несколько рогож и связку веревок. Для экспедиции я выбрал состоявшего при мне бравого унтер-офицера Смирнова и отличавшегося необычайной силой городового Курленко. Переодетый вечером дома в полушубок, я уже собирался выходить, когда случайно брошенный взгляд на Курленко заставил меня призадуматься…

— А что, если грабители не решатся напасть на мужчину, да притом на такого коренастого, каков этот хохол? — подумал я.

— Курленко, ты женат?

— Так точно, ваше высокоблагородие!

— Иди живо домой, надень кофту и юбку жены, а голову повяжи теплым платком.

Полное недоумение выразилось на широком, румяном, с еле заметной растительностью лице полицейского, но исполнять приказания он привык без размышлений и с изумительной быстротой.

Возвратясь обратно в кабинет, я присел за письменный стол и начал думать о предстоящей экспедиции. Вдруг слегка скрипнула дверь, и на пороге появилась толстая румяная баба.