Страница 44 из 58
Главный удар враг направил на Северную сторону, против третьего и четвертого секторов. Там ведут наступление четыре немецкие пехотные дивизии, их поддерживает свыше 100 танков.
22-й немецкой пехотной дивизии удалось вклиниться в стык между третьим и четвертым секторами. Создалась угроза прорыва фашистов к станции Мекензиевы горы и затем к Северной бухте.
Чтобы помочь соседям, мы стремимся крепче бить противника на своем участке. Наша артиллерия действует на полную мощность.
Комиссар Ехлаков, конечно, сейчас у артиллеристов. Прихрамывая, морщась от боли в ноге, пробирается он от орудия к орудию, кричит слова ободрения почти оглохшим от беспрерывной стрельбы комендорам.
Во второй половине дня он оказался на минометной батарее. Минометчики отдыхали. Встретив комиссара минометного дивизиона старшего политрука Астахова, Ехлаков накинулся на него: [182]
— Что вы тут окопались и помалкиваете? Боеприпасы жалеете или фашистов?
— Фашистов не жалеем, товарищ бригадный комиссар, а боеприпасы действительно бережем, — ответил Астахов.
— Так приготовьте батарею к открытию огня, — распорядился Ехлаков, — а я пойду на НП и оттуда укажу цель.
Ехлаков выбрал немецкий дот за Телеграфной горой и указал координаты. Стрельба батареи военкому не понравилась: из-за большого рассеивания мин дот остался непораженным. Спустившись к огневым позициям, военком начал упрекать минометчиков за плохую стрельбу. Астахов и командир батареи пытались доказать, что люди не виноваты. Все происходит потому, что материальная часть сильно изношена.
— Сейчас проверю.
Ехлаков стал осматривать минометы. В это время противник открыл огонь по батарее. Осколком снаряда Ехлакову раздробило ногу.
Вечером я навестил его в госпитале. Рана причиняла ему большие страдания. Лицо потное, землистого оттенка. Но сильнее, чем рана, мучит его другое.
— Понимаешь, Астахов убит. Какой человек был... А я его ни за что отругал. Никогда не прощу себе этого.
Комиссар снова и снова расхваливает Астахова, ругает себя. Я не перебиваю его. А сам думаю: «Эх, Николай, Николай, кому ты рассказываешь об Астахове? Ведь я его знал двадцать лет, вместе с ним мы Севастополь освобождали от Врангеля, шли под пулями, отбивались прикладами от белоказачьих сабель. Вместе мы в одной парторганизации находились. На всю жизнь нас спаяло братство, крепче которого нет ничего на земле. Да, никто лучше меня не знает комиссара Астахова, скромного и отважного, умеющего сразу же завоевывать сердца людей. Посмотрел бы ты, как дрались матросы, узнав о его гибели. Снаряды падали на батарею, а минометчики, не замечая их, били и били по врагу, мстя за своего комиссара. И за тебя также, Николай. Ты был хорошим военкомом, мой друг. Это ничего, что я частенько отчитывал тебя за горячность, непоседливость. Может быть, таким и положено быть комиссару?» [183]
Николай на минуту забывается. Заплаканная Ася Гасанова обмахивает газетой мокрое от пота лицо комиссара. Приходят санитары с носилками. Николая сейчас отправят на крейсер, который доставит его на Большую землю. Когда Николая трогают с места, он открывает глаза, мечется на носилках. Не хочет, чтобы его эвакуировали. Требует, чтобы лечили здесь, в Севастополе. Успокаиваю его:
— Ты там быстрее поправишься. И тогда снова вернешься в нашу бригаду. Помни: все мы тебя ждем.
Тысячи тонн металла обрушили фашисты на позиции севастопольцев в первый день нового штурма. Мы понесли серьезные потери, но прорвать фронт враг так и не смог.
Северная сторона
10 июня меня вызвали к командующему Севастопольским оборонительным районом. Машина с трудом пробирается по улицам, засыпанным обломками разрушенных зданий. Туманом стелется горячий удушливый дым. Жара убийственная, и впечатление такое, что это не южное солнце, а пламя пожарищ раскалило город. Нет больше различия между передним краем и тылом. В рокочущий гул недалекого фронта вплетаются резкие, отдающиеся болью в ушах взрывы; от них сотрясается мостовая и с потрескавшихся закопченных стен еще уцелевших домов сыплется штукатурка. Снаряды и бомбы падают на город. После этого шума кажется невероятной строгая тишина помещений флагманского командного пункта. Но напряжение боя чувствуется и здесь. Люди сосредоточенны и немногословны, работают с подчеркнутой быстротой и четкостью.
Адъютант вводит меня к командующему. Октябрьский ходит по кабинету и диктует распоряжения. Начальник штаба капитан 1 ранга А. Г. Васильев записывает их в большой блокнот. За столом сидят генерал Петров и дивизионный комиссар Кулаков. По воспаленным провалившимся глазам видно, что люди давно забыли об отдыхе. Петров чаще обычного подергивает головой (старая контузия все дает себя знать). По фразам, которые диктует Октябрьский, понимаю, что речь идет о прорыве блокады Севастополя с моря, о подвозе с моря в город [184] войск и боеприпасов. Ответив на мое приветствие, командующий флотом говорит генералу Петрову:
— Иван Ефимович, давай задание Жидилову.
— Садитесь, товарищ полковник, и слушайте. — Петров вынимает из планшета и разворачивает исчерченную, потертую карту. — Впрочем, вы и без карты знаете каждый куст, каждый бугор. Вот станция Мекензиевы горы. Пехота и танки противника вклинились здесь между Чапаевской и девяносто пятой стрелковыми дивизиями, рвутся к Северной бухте. Положение угрожающее. Необходимо ликвидировать прорыв, отрезать вклинившиеся вражеские части и уничтожить их. На вас лично, — генерал делает ударение на слове «лично», — с двумя батальонами, артиллерийской и минометной батареями возлагается выполнить эту задачу во взаимодействии с Чапаевской дивизией. Исходный рубеж для наступления — огневая позиция тридцатой береговой батареи. Завтра к исходу дня вы должны выйти к виадуку у отметки десять ноль, где встретитесь с частями Чапаевской дивизии, которые будут наступать от хутора Мекензи № 1. На время этого боя вы поступаете в оперативное подчинение к командиру четвертого сектора полковнику Капитохину.
— Кто за вас останется у Итальянского кладбища? — спрашивает Октябрьский.
— Начальник штаба Кольницкий.
— Ну что же, он, пожалуй, справится, — соглашается адмирал.
— Пусть и Ищенко идет с тобой, — включается в разговор Н. М. Кулаков. — Дело серьезное, одному тебе будет тяжело. Жалко, что нет Ехлакова, там сибиряк развернулся бы. Лежит, брат, в Пятигорске твой боевой друг. Ну ничего, Ищенко тоже хороший комиссар.
По плану, разработанному мною и начальником штаба Васильевым, переброску нашего отряда на Северную сторону намечается произвести завтра, в 5 часов утра. Закончив дела в штабе флота, я выхожу с КП и поднимаюсь на улицу Ленина. Отсюда, с высокого берега Южной бухты, хорошо видна Северная сторона. Станция Мекензиевы горы скрыта в дыму. Громовые раскаты доносятся оттуда. Через несколько часов мы ринемся в это пекло... Мне захотелось заглянуть к себе домой. На машине проехать оказалось невозможным. Груды битого кирпича, глубокие воронки преграждают путь. Но дом [185] наш пока цел. В квартире все сохранилось так, как было оставлено в августе прошлого года. Из жильцов в доме — никого: одни эвакуировались, другие в бомбоубежищах.
Сажусь за стол и пишу в Сухуми своей семье. Жена сохранила это письмо:
«Мои родные Шура и Кларочка!
Пишу вам под грохот бомб. Он не прекращается с утра до ночи. Все превращается в развалины. Даже наша «неприкосновенная» квартира, наверное, не уцелеет. Вот уже третий день бомбы сыплются на город.
Что можно сказать о себе? Исполняем свой долг. Все напряжено до предела. Мне сейчас приходится мало спать. Мы держимся, ободряя друг друга. Ведь это теперь главное. Выйдет победителем тот, у кого крепче нервы.
Приходится заканчивать письмо. Снова налет, бомбы падают где-то очень близко.
Кларуся! Ты пишешь, что предстоят ожесточенные бои. Да, это верно. Надо быть готовыми ко всему. Но мы тут люди привычные, всякое видели. Не дрогнем.
Мои дорогие! Желаю вам больше бодрости. Не теряйте надежды на лучшие времена.