Страница 122 из 126
Она говорила с очаровательным кавказским акцентом, выделяя слова и тем придавая им особую весомость. Мне ничего не осталось делать, как принять княжеский дар.
– Беру, княжна! Да пылает ваш талант, как этот изображенный вами пожар!
И я шел из лесу с колдовским подарком под мышкой.
Медвяные запахи или что-то еще окончательно вскружили мне голову. Ай да Гёте!
Правда, придется платить. К счастью, не дьяволу, а моей будущей гостье платить рассказом ее говорящего холста!
Придет ли ома одна? Или с провожатыми, как обещала?
И вот я сижу перед натянутым на раму полотном. Мне кажется, что от него пышет жаром. До боли жаль горящее дерево. Глупо, но я поставил рядом с собой ведро воды.
Вообще-то полезно было бы окатиться с головы до ног!
Кто не смотрел как зачарованный на живое пламя костра? Для меня на картине огонь, перелетавший с дерева на дерево, был таким же живым, жадным, жгучим. И попадавшие в его раскаленные лапы стволы извивались, как от боли, корчились, загорались с треском, с пальбой, рассыпая снопы искр, от каждой из которых где-то вспыхивал новый язычок пламени, разбухал, наливался алой краской и превращался в ревущий факел с черной дымящейся шапкой.
И все это смешивалось, сливалось, шипело, стонало, грохотало.
А перед тем…
Хромой начал свой путь наверняка в десяти километрах ниже Хабаровского моста через Амур, близ устья полугорной речки Тунгуски (не путать с Подкаменной Тунгуской, в которую превращается в низовьях Ангара!).
Он начал свой путь там, где у села Ново-Камеика высится базальтовый холм «Пагода Дьявола». Черкая борода «Каменного Пришельца из дальних мест» свисала, извиваясь твердыми струями.
Перед засухой последний дождь тайги застал Хромого именно у камнепада, превратившегося на час в черный кипящий «смолопад», ниспадающий с крыши «Пагоды».
Неспешной походкой опытного искателя женьшеня отправился Хромой на север, уклоняясь к востоку.
Если бы кто-нибудь заглянул в его котомку, то удивился бы при виде человекоподобных корней целебного растения, до зарослей которого путник далеко еще не дошел.
Велика слава банчуя, велико суеверное преклонение перед ним. Хромой, конечно, прекрасно знал, что лишь после того, как в изумрудной зелени на смену ароматным цветам появятся сплюснутые, с бороздкой в центре темно-красные почечки-ягоды, можно выкапывать корень.
Однако не встретилось на пути странного искателя женьшеня изумрудной зелени, зато попались дикие, долго цветущие золотые пуговки пижмы, похожие на маленькие солнцелюбивые подсолнухи. Встретились и прямые высокие деревья с бархатной корой. Ажурная крона на высоте семиэтажного дома позволила Хромому, запрокинув голову, полюбоваться через нее летящими облаками, а о бархат коры ему было приятно потереться щекой.
Хромой все знал об этом дереве, даже сказку о том, что оно приносит черный жемчуг и расцвело когда-то в саду рыбака, тщетно искавшего на дне моря черный жемчуг, чтобы его отваром спасти дочь. Черный жемчуг с дерева в его саду спас больную.
Но черный жемчуг мог принести владельцу несметное богатство. Больных, готовых все отдать за целительное средство, много, ой как много! Если умело разводить «жемчуг» и ловко торговать, то будешь с большой прибылью! Да и не только черным жемчугом заниматься или женьшенем, но и пробкой, и другими целебными травами! «Эх! Не раскинулись в тайге „плантации растущего золота“ с именем (а не с прозвищем Хромого) на вывеске о трех кедровых столбах!..»
Встречались Хромому на пути и сосны-книги, на коре которых неведомыми письменами начертаны якобы судьбы людей. Но едва ли смог прочесть свою судьбу Хромой по изогнутым линиям, тянущимся по тонкому, как бумага, слою коры на кривых соснах. Никак не разобраться ему в таинственных знаках, полукружьях, точках, овалах и прямых углах.
Неукротимая сила влекла Хромого вперед. Некогда ему было размышлять о своей горькой судьбе, пусть даже записанной здесь злыми духами! О прошлом же своем он и читать бы не стал!
Отец – властный бородач с ниспадающим на глаза чубом. Из уссурийских казаков. Набожный, сулил он сыну миллионы с таежных плантаций, посылая учиться в Харбин. Помощник грамотный нужен был ему! А сам он, подавшись скачала к атаману Семенову, а потом к барону Унгерну, принял вместе с ним «желтую веру», может быть, потому, что напоминала она ему всегда желанный желтый металл? Да сложил он где-то там свою чубатую голову.
На плантациях отца с сыном, как они замышляли, должны были гнуть спину пришлые беспаспортные людишки. Теперь их в тайге не осталось. Но если б мог Хромой прочесть свою судьбу по загадочным знакам вещих сосен, то понял бы, что есть в тайге послушный забросившим его сюда заокеанским хозяевам несостоявшийся владелец…
Хромой шел и шел, бездумно, безучастно но всему окружающему, двигался как запрограммированный автомат.
И лишь спустя многие недели ходьбы, изнемогая вместе с окружающей тайгой от жары, пройдя несчетные распадки, обойдя лесистые сопки, стал он вынимать из котомки и бросать в высохшую траву металлические пластинки. Воровски оглядывался и, по-тигриному мягко ступая, шел дальше и дальше в таежную глухомань.
Впереди должна была встретиться Великая Просека, пробитая в вековом лесу энтузиастами, стремящимися обжить таежную глушь, проложить через нее стальные полосы пути.
Казалось поначалу, что Хромой шел к этим людям, но звериным своим чутьем, что-то почуяв, круто свернул он на восток и зашагал к океану, хоть и было до него еще море лесов.
Стояла редкая для этих мест жара. Иссохшая трава шуршала. Пот застилал прищуренные к уже отупевшие глаза Хромого. Но он, припадая на левую ногу, все шел и шел, оставляя за собой след из разбросанных пластин. Силы уже оставляли Хромого, но его гнал теперь, помимо чужой злой воли, еще и собственный Страх.
На давно пройденном им распадке лежала в траве пластинка, похожая на отстрелянную гильзу. Олень, чутко поводя великолепной рогатой головой, нечаянно наступил на нее и сразу же отскочил, почуяв недоброе. Задымилась под его копытом сухая трава, а пластинка ожила под жгучими лучами солнца, свернулась и воспламенилась.
Загорелась трава. Легкий ветерок раздул огонь и погнал по распадку к ближнему дереву. Дым окутал листву, а потом дерево загорелось, сначала у корня, а потом жадные языки взвились к ветвям. Еще миг – и в смолистый факел превратилась нарядная черная береза, какой не встретишь ни в каком другом уголке земного шара!
Крепчал ветер, раздувая пожар. Скоро огненная стена двинулась, гоня перед собой перепуганного оленя.
Бушующее пламя губило вековые исполины. Гибли сосны, погибал пахучий кедрач. Огонь приближался к заветной Просеке Молодых, грозя баракам, первым строениям и деревянным мостам новой дороги.
Казалось, ничто не остановит жаркого вала и огненная стихия сметет все, что дерзко возвели здесь люди.
Часть поднялась по тревоге. Поднялась в прямом смысле – в воздух! И не тихоходные вертолеты, а быстрые самолеты в хвост друг другу вереницей полетели над тайгой, сберегая минуты, секунды…
В одном из них как на подбор сидели тридцать три богатыря и с ними дядька Черномор, которого звали сержантом Спартаком. Носил он, как и все, тельняшку, форму поверх нее и берет десантника. Азиатский разрез глаз как-то не вязался у него с выпуклыми, четкими чертами лица, доставшимися от отца, когда-то механика полярной станции в тундре, а потом видного инженера. Мать же его из оленеводческого стана пошла вслед за любимым в большие города с многоэтажными чумами.
А рядом со Спартаком сидел его друг Остап, маленький, верткий. Он не дослужился до сержантского звания из-за озорной своей сущности и несметного числа нарядов, выполнявшихся им вне очереди.
– Эх, траншеекопатель зря не взяли! Клёвое бы дело было! – вертелся на идущей вдоль фюзеляжа скамье Остап. – Я бы подсуетился и на парашюте его спустил прямо хоть в очко нужника.