Страница 111 из 126
Только любящая женщина и только Кленов с его одержимостью могли верить в невозможное – спасение Матросова.
И женщина пришла к Кленову.
Кленов почти обрадовался звонку. У доктора был свой ключ… Кто бы это мог быть?
Накинув на себя одеяло к включив вместо наушников репродуктор, профессор зашаркал в полумраке.
Он открыл дверь и зажмурился. Оказывается, даже на лестничной площадке существует день, солнце, живут люди, говорят, смеются.
– Боже мой! Это вы!.. Прошу прощения. Проходите! М-да!.. Но что с вами, дорогая, осмелюсь спросить? Вас словно с креста сняли.
Перед Кленовым, прислонясь плечом к стене, стояла бледная, худая Марина.
– М-да… Мой наряд… Осмелюсь просить прощения. Удивлен выше всякой меры и обрадован… Наш милейший доктор говорил о вашем серьезном недомогании…
Кленов провел Марину в свою комнату.
– Это радиация виновата, Иван Алексеевич, – слабо улыбаясь, сказала Марина. – Трудно уберечься. Получили мы еще один изотоп радия-дельта. К сожалению, – Марина болезненно усмехнулась, – период полураспада у него еще меньше. Он исчезнет скорее, чем его нанесут в виде защитного слоя на сверхаккумулятор.
– М-да!.. Весьма серьезно и печально. Вижу, извелись вы со своими опытами. Молодость свою не бережете. Ради бога, не обращайте на меня внимания. М-да… Я бы прибрал постель…
– Не смейте, Иван Алексеевич. Сейчас же ложитесь Ну, я очень прошу вас, очень… – Марина так посмотрела на Кленова, что тот только зажевал челюстями и подчинился. – Теперь я отдерну шторы и на минуту отворю окно. Хорошо? У вас есть тряпка? Я вытру пыль.
– Несомненно, тряпка имеется. Не извольте беспокоиться… Что это вы, право?.. Я бесконечно рад вашему приходу!
Марина, слабая, едва держась на ногах, стала прибирать комнату. Она то и дело присаживалась отдохнуть.
– Можно сложить книги в шкаф? – спросила она.
– М-да… Видите ли, я еще их не просмотрел. Ну ладно, теперь уже все равно.
– Почему все равно, Иван Алексеевич?
– Нет, нет… ничего… Я имел в виду, что вам, ласковая моя, все дозволительно: складывайте их куда хотите.
– Какие у вас прекрасные картины, Иван Алексеевич! Вы так тонко понимаете живопись.
Залитая солнцем комната меняла вид.
– Когда я перекладываю ваши рукописи, у меня дрожат руки. Ведь я училась по вашим книгам, – говорила Марина, с улыбкой смотря на растроганного профессора. – Хотите, я согрею вам чаю?
– Премного буду благодарен, дорогая Марина Сергеевна… Сочту за счастье выпить чашку вместе с вами.
Предложи Марина сейчас Кленову мороженое, которое он никогда не ел, он с радостью бы согласился. Марина покачала головой:
– Я приготовлю вам чай, но сама я не буду, Иван Алексеевич. Вы даже не понимаете, что у меня за состояние. Радиация, оказывается, вызывает тошноту…
Поставив чайник, Марина снова села отдохнуть.
– Ну вот… Помните, как вы защищали диссертацию? – говорил Клёнов. – Какая вы были тогда, я бы сказал, светлая и настырная… И вы, право, очаровали меня… М-да!.. Вы меня извините, покорнейше прошу, что я в наушниках. Я ведь все слушаю, слушаю и слушаю…
– Иван Алексеевич, если б вы знали, как…
– Не стоит благодарности, право…
– Нет! Как я вас люблю!
– «Люблю»? М-да!.. Как это странно – «люблю»… Никогда не слышал этого слова… по-русски. «Люблю»… Разве меня можно любить? Сделавшего так много против вас?
– Иван Алексеевич, говорят, что сердце не объясняет…
– Машенька, – тихо и раздельно, словно вслушиваясь в это слово, произнес Кленов.
– Что? – тихо отозвалась Марина.
– Нет, я просто так… Я желчный, завистливый старик. Я завидую вашему отцу. Как бы я хотел иметь такую дочь! Или внучку… Ведь вы могли бы быть моей внучкой… Я бы так гордился вами!.. М-да!.. Так нелепо и горестно сложилась жизнь. Наверно, это большое счастье – иметь детей?
– Огромное, Иван Алексеевич! – сразу оживилась Марина.
Она встала и подошла к радиоаппаратуре, положила свою тонкую, почти прозрачную руку на голубой ящик, почувствовала холод металла и отдернула ее.
– Огромное счастье, Иван Алексеевич, – продолжала она. Ее затуманенные глаза смотрели вдаль. – Иногда мне кажется, что я буду очень счастлива…
А иногда мне так горько, что не хватает слез… За эти дни я плакала больше, чем за последние десять лег. Можно, я сяду на вашу постель? Какая у вас большая рука… Скажите, ведь вы верите? Вы услышите сигналы?
– Верю, Машенька, верю… Вся моя жизнь теперь в этой вере. До сих пор я думал, что хочу этого ради человечества… А хотел-то ведь ради себя… А теперь… – Старик закрыл глаза и замолчал.
Марина гладила его лежавшую поверх одеяла руку. Она с нежностью смотрела на худое лицо старика с провалившимися щеками, с запавшими глазницами, с клочковатой белой бородой… Она гладила его руку и видела, как сначала из одного глаза, а потом из другого медленно сползли две слезинки.
– А теперь для вас этого хочу, ради вас всей душой своей хочу… И благодарен вам за светлое чувство, которое вы пробуждаете во мне… Вот за эти слезинки, которых не стыжусь… Предыдущие принадлежали Мод…
Марина своим платком вытерла глаза старику.
– Чай поспел, Иван Алексеевич, – сказала она и улыбнулась.
И, забыв про чай, они смотрели друг на друга, думая каждый о своем.
Кленов ощущал величайшее умиротворение. Может быть, такое чувство бывает только раз в жизни… перед концом.
– Какая страна, какое время, какие люди! – говорил он, видимо, сам себе.
– Люди? – переспросила Марина.
– Да… Вы, он… И все вы, люди будущего… В передней раздался шорох.
– Почтеннейший, вы, может быть, думаете, что вас грабит однорукий бандит? Так ничего подобного! Это я, ваша назойливая сиделка. Прилетел к вам на минуточку, раздеваюсь, вешаю пальто… Привожу себя в порядок… Ведь отсюда я полечу к своей пациентке, к кашей Машеньке, как мы с вами говорим… Она очень плоха и неосторожна… Может быть, героична! Склоняюсь. Право ученого! Пренебрегает радиацией. Итак, как вы себя чувствуете?
С этими словами в комнату вошел доктор Шварцман.
– Что я вижу! Она здесь! Ох, медицина! Тебе как науке нужно прописать тысячу верблюдов, чтобы они плевали на тебя.
Вдруг Кленов сел и предостерегающе протянул худую длинную руку.
Доктор Шварцман осторожно сел на кончик стула.
– Тише, тише! – шептал Кленов.
Марина, вся подавшись к нему, смотрела на него умоляющими глазами. Кленов судорожно схватил ее руки и сжимал их в своей громадной ладони.
– Доктор, пишите же… Да пишите же, доктор! – вдруг закричал он.
Доктор привычным движением выхватил перо и бланк для рецепта.
– Вызывает, вызывает так долго, что я осмелюсь думать – он располагает неограниченным временем…
Марина окаменела.
Наконец Кленов стал глухим голосом произносить текст радиограммы, а Марина беззвучно повторяла слова. Доктор записывал. По лицу профессора текли слезы, но глаза сияли…
– Вот и все… Он повторяет вызов… Видимо, передает радиограмму еще раз. Какое счастье! Исполнение желаний! Помогите мне лечь, Машенька. Звоните, звоните по телефону Василию Климентьевичу… Передайте радиограмму и мой… мой привет.
Уложив старика, который вытянулся под одеялом и закрыл глаза, как после сильнейшего утомления, Марина вытерла платком слезы и, счастливо улыбаясь, села за стол к телевизефону.
– Я вам буду диктовать. Вы, может быть, думаете, что прочтете докторский почерк? Ничего подобного!
Марина вызвала министра:
– Василий Климентьевич! Вы извините, что я сквозь слезы… Это от счастья… – И она незаметно переключила динамик на телефонную трубку.
– Вы уже знаете? – отозвался министр. – А я два часа всюду разыскиваю вас, чтобы сообщить радостную весть…
– Василий Климентьевич! – перебила Марина. – Профессор Кленов только что установил связь с Матросовым…
– К нему уже вылетела помощь, – сказал Сергеев.
Марина плотнее прижала трубку к уху, чтобы не донесся в комнату голос министра.