Страница 26 из 70
Глубокий анализ контекста, данный И. Б. Левонтиной, заслуживает того, чтобы процитировать его достаточно широко: «Известно, например, что в русском языке действительные причастия настоящего времени не образуются от глаголов совершенного вида. И это логично. Ведь глагол совершенного вида характеризует действие как предельное, комплексное, компактное (завершенное), а действительная форма настоящего времени переводит действие в постоянное свойство активного субъекта, то есть характеризует его как совершающееся. Понятно, что, например, форма прыгнущий в системе русского языка невозможна. Она внутренне противоречива. У Цветаевой же есть аналогичная форма от глагола совершенного вида минуть (добавим, что здесь противоречие еще усиливается семантикой корня). Получается, что действие одновременно и завершено и длится. Форма эта заключает в себе тот конфликт, который лежит в основе сюжета стихотворения и многократно повторен на разных его уровнях. На первый взгляд противоречие здесь только временное (если учитывать лишь сами значения). Но элементы значения слова закреплены за разными точками зрения. Поэтому возникает более сложное значение: все считают, что минута — мгновение, а для меня оно — длится. Поэт может ощутить мгновение как вечность» (С. 14–15).
К этому анализу можно сделать одно существенное дополнение-возражение. И. Б. Левонтина не права только в том, что в системе русского языка формы типа прыгнущий невозможны. Такие формы существовали и были вполне естественны в древнерусском языке, когда категория вида еще не была развита. Потенциальная возможность существования таких форм в языке сохранилась и реализуется в поэтическом тексте.
В поэзии М. Цветаевой содержание микроконтекста и целого произведения часто опирается на собственно языковые связи, и художественная образность может этими связями мотивироваться и моделироваться. Это хорошо видно на примерах авторской трансформации фразеологических единиц. Приемы такой трансформации разнообразны (см.: Кокеладзе 1973; Зубова 1978); особого внимания в рамках темы о синкретизме заслуживают случаи образования индивидуальных оборотов по модели фразеологизмов, существующих в языке, с заменой одного из компонентов:
Здесь сочетание раньше времени преобразуется в мимо времени. Новое значение более трагично, так как это значение не преждевременности, а отсутствия места во времени. Такое словосочетание обозначает одну из центральных тем поэзии М. Цветаевой — отражение трагедии поэта.
в этих примерах представлены контекстуальные синонимы скорбь — любовь и горе — страсть. Переосмысление слов любовь и страсть определяется их употреблением в сочетании со словами, имеющими фразеологически связанные значения: юдоль, хлебнуть (юдоль скорби, хлебнуть горя). Авторские коннотации слов любовь и страсть отражают понимание М. Цветаевой самой сути этих явлений:
Образование фразеологической единицы по модели с заменой одного из компонентов общеязыковым или окказиональным антонимом видим в таких случаях:
ср.: чувство меры,
ср.: принять дар,
ср.: всех румяней и белее,
ср.: смех и слезы.
Такая антонимическая замена — как бы усиленный, гиперболизированный оксюморон — во всех случаях служит целям полемики. Оксюморонность создается тем, что сохранившийся элемент фразеологизма вызывает представление о его первичном составе и значении. Обычный оксюморон скорее выражает значение дисгармонии или, напротив, слияния противоположных начал:
В этих строчках, обращенных к Анне Ахматовой, мы находим очень высокую степень уплотнения словосочетаний как языковых единиц: во фразеологизм исчадие ада вместо слова ад подставляется фразеологическое сочетание белая ночь, оксюморонное по своей природе. Оно принято за исходный символ стихотворения. Расщепление фразеологизма на компоненты и развитие смысла каждого из компонентов ведет к объединению этих смыслов уже не на уровне фразеологической обусловленности соединения слов, а на уровне символов, стоящих за этими словами.
Со смыслом 'белый' связаны образы прекраснейшая из муз, метель, Спаса светлого, купола горят, со смыслом 'ночь' — плач, исчадие, черную, слепец. Члены обоих рядов — «черного» и «белого» — пересекаются друг с другом в сочетаниях шальное исчадие ночи белой, черную насылаешь метель на Русь, Спаса светлого славит слепец бродячий. В третьей строфе резкий оксюморон дается на основе и фонетического, и морфолого-этимологического сцепления однокоренных слов (еще более искусное переплетение):
На основании существующей в русском языке фразеологии уподоблены белая ночь и ад, плач и искусство (муза — покровительница какого-либо искусства, у Цветаевой — плача).
Во всех подобных случаях замены одного из компонентов замещенный член фразеологизма остается в подтексте в виде культурно-языкового фона и неизбежно включается поэтому в смысл заменившего компонента, а фоновый узуальный фразеологизм — в смысл окказионального.
6. СИНКРЕТИЗМ КОРНЕВОЙ ОСНОВЫ
Корневая основа (первообразная, непроизводная), исходный элемент всех последующих дериваций, была в истории языка и исходным семантическим элементом этих дериваций. Это оказалось возможным потому, что именно корневая основа была синкретична и в смысловом, и в грамматическом отношении: «Содержанием первообразного слова, предшествующего образованию грамматических и философских категорий, может быть только образ, то есть совмещение и безразличие субъекта действия и объекта» (Потебня 1968, 11). В современной лингвистике корневая основа традиционно называется непроизводной; этим термином обозначают любую основу без аффиксов. Однако безаффиксные основы часто бывают результатом деривации при безаффиксном способе словообразования (например, резь от резать на синхронном уровне), и в этом смысле они производны. Поэтому в дальнейшем изложении используется термин корневая основа.