Тайна жизни

— Какую отраву? — прошептал Шарль, проводя рукой по бледному лицу.

Аббат продолжал тем же прерывающимся голосом:

— Отраву, превращающую человека в животное... Разрушающую его человеческие способности, делающую его...

— Ага, этот яд... помню... да нет же! Сказки! Мой сын, Зоммервиль, превращенный в животное!.. Мой сын, молодой, любимый сын!..

Он смеялся, плакал, ломал руки. Глубоко тронутый Тулузэ пытался утешить его.

— То, что сделано человеком, может быть им же исправлено. Есть среди индейцев люди, которые мне преданы; они нам помогут, не теряйте надежды!.. Попробуем сначала спросить Пабло.

— Мой сын... Бедное дитя! Значит, я сам...

Он опустился в кресло, а миссионер подвел индейца к двери, за которой раздавались пронзительные крики, те самые незабываемые крики, о которых он когда-то рассказывал — и все-таки они заставили аббата содрогнуться. Он уже входил в комнату, когда Пабло схватил его за руку, и одним словом выразил свое впечатление: «вахимахура!» Стоя перед больным, который непрерывно кричал, глядя на них тупыми глазами, они обменялись несколькими словами на языке индейцев...

Зоммервиль внезапно вскочил с места.

— Тулузэ, вы говорили, что есть противоядие? Я помню, вы говорили! Где Браво? Он знает противоядие? Где Браво?

— В башне.

— Где Браво? Убийца Браво? Где он, убийца детей?

Его дикие крики раздавались в корридоре, потом на террассе в сгущающихся сумерках.

— Это ты, Браво! — кричал Зоммервиль, склоняясь над изголовьем умирающего: — ты мне дашь противоядие, да? Ты будешь богат, я отдам тебе все мое состояние! Дай противоядие! Ты, ведь, знаешь его! Говори же, Браво!

Человек с усилием приподнялся, но снова упал на постель и с искаженной улыбкой прошептал:

— Браво... издохнет... со своей тайной.

— Что он говорит? — ревел Зоммервиль: — Гнусная собака, ты заговоришь у меня! Противоядие! Слышишь, проклятая собака? Что ты бормочешь?

Он склонился над ним и услышал:

— Твой сын — зверь...

Он бешено встряхнул его.

— Противоядие, противоядие!..

Перед ним был труп, с застывшей гримасой ненависти на лице.

Глава XVI.

И пирога понеслась по синим волнам.

Она признала себя побежденной в борьбе с бессонницей и, боясь мрака этой ужасной ночи, которую страх населял призраками, она зажгла лампу и поднялась с постели. Часы показывали два. Она думала о том, что Жан скоро встанет для того, чтобы закончить приготовления и спуститься на берег.

— Я не пойду, — прошептала она: — у меня не хватит мужества...

Дик, который привязался к ней после смерти своего старого хозяина, тихо ворчал под кроватью. Чувствуя себя менее одинокой, Алинь задумалась. Свет лампы освободил ее от ужасного кошмара, в котором умирающий на ее глазах каторжник под градом оскорблений, сыпавшихся из уст отчаявшегося отца, уносил в могилу спасение сына.

Ужасная сцена имела непосредственное последствие: Зоммервиль решился оставить проклятый остров, распустить весь персонал и перевести сына в Порт-оф-Спэн, где, по словам миссионера, знакомый ему врач сумеет его вылечить. Через несколько дней Алинь сядет на пароход и поплывет во Францию, где скромно будет работать в ожидании возвращения Жана...

— Возвращения Жана... — Она вздрогнула: — Когда вернется он из своих лесов?.. Два года разлуки! Два года без известий. Как сможет он посылать письма из тех пустынных мест, лежащих за сотни миль от цивилизованных пунктов? Он обещал через отца Тулузэ. Значит, пройдут месяцы раньше, чем она что-нибудь узнает...

— Что узнает? — Она съежилась при мысли, что какое-нибудь письмо, посланное через миссионера или проезжего, принесет ей горькое или ужасное известие: болезнь, серьезная рана... укус змеи... индейские колдуны с их дьявольскими отравами... И снова ее одолели кошмары: ее Жан — ее герой лежит недвижный в глубине хижины среди лесов, где бродят вампиры...

— Что за ребячество! — упрекнула она себя, прогоняя мрачные видения.

Она перебирала в памяти все лишения и опасности той жизни, в которую окунется Жан Лармор и которую она знала по его описаниям.

Под впечатлением этих картин ей показалось, что их прощание было недостаточно нежным: вместо того, чтобы обменяться пожатием руки во мраке корридора, где они постояли перед тем, как они разошлись по комнатам, она должна, была броситься ему на шею, проявить всю глубину своей любви и потребовать тот поцелуй, который закрепил бы их обоюдные обещания. Она вела себя все время, как женщина холодная и благоразумная, которая покорно мирится с судьбой, и теперь она жалела о том, что их дыхания не слились в горячем поцелуе...

Это сожаление разрослось в щемящую боль, когда перед глазами встали сладкие видения прошлого: темный лес, освещенный крылатыми звездочками... брачное ложе, приготовленное в хижине отшельника... Жан, несущий ее на руках всю дорогу прижатой к своей груди... Остановка у старого ствола... Непобедимый призыв, уста, готовые слиться...

Она прошлась по комнате, чтоб освободиться от этого видения, уверенная, что стакан холодной воды успокоит ее, но взгляд упал на часы, и она вздрогнула:

— Скоро три часа, скоро он разбудит индейцев, я услышу его шаги в корридоре... Тогда конец... Пирога унесет его в проклятые леса...

Ее обуяло безумное желание увидеть его снова и взять этот поцелуй, в котором он отказал ей в ту незабываемую ночь. Она решила, что постучит сейчас же к нему в дверь и не даст ему уехать без этого поцелуя, который скует между ними неразрывную цепь. Накинув на голые плечи пеньюар, она взяла лампу, открыла дверь и вошла в коридор... Но Дик, испустив радостный лай, бросился за ней. Когда она вернулась, чтоб закрыть его в комнате, внезапный припадок отчаяния заставил ее бессильно опуститься на постель, на которую она бросилась и разразилась слезами.

— Я не увижу его больше!.. Никогда!.. Жан мой! Жан!.. Никогда не увижу тебя...

Она решительно вскочила на ноги.

— Я хочу уехать с ним! Пусть он возьмет меня с собой! Я хочу! О, он возьмет меня с собой!

Она поспешно оделась. Потом быстро набила чемодан необходимыми вещами, время от времени останавливаясь и прислушиваясь, испуганная мыслью о том, что Жан выйдет из комнаты и она не успеет его заметить. Это был вопрос жизни или смерти. Если пирога уедет без нее... о, море будет ее саваном! Она бросится в него с радостью.

С лихорадочной поспешностью закрыв чемодан, она вдруг вспомнила о некоторых дорогих ей по воспоминанию вещах, хранившихся в маленьком ящике в том сундуке, который стоял возле двери лаборатории. Она поглядела на часы, соображая:

— Четыре часа. У меня есть время. На это понадобится меньше десяти минут. До рассвета пройдет не меньше часу. Индейцы не решатся пуститься в темноте через лабиринт рифов.

Она в последний раз бросила взгляд на мебель, убедившись в том, что ничего не забыла, и вдруг заметила на комоде фотографию Зоммервиля в золоченой рамке: она вспомнила, что надо написать ему несколько слов, в которых выразит свое сожаление о том, что покидает его в несчастьи.

— «Дорогой учитель»...

Но вдруг тихая улыбка старого негра, погруженного в «хлороформический» сон, встала перед ее глазами, и она разорвала листок, ища другого, менее теплого обращения. Не найдя ничего другого, она написала:

— «Я охотно осталась бы возле вас, чтоб помочь вам в вашем горе...».

Но ненавистная улыбка, запечатлевшаяся на бледном лице каторжника, как бы затормозила перо, и она встала из-за стола, потому что ей показалось, что она слышит шаги в коридоре. Она прислушалась: нет, это ставни стучат от ветра. Она решила, что закончит письмо, когда вернется и принесет ящичек с сувенирами. Снова раздались шаги. Она поглядела на часы, вообразив, что они остановились и сейчас же взволновалась при мысли, что шум, отдававшийся в ее голове, как удары набата, происходил от того, что Жан уже направился вниз.