Страница 9 из 11
Следопыт оказался прав – через день, где-то около полудня, охотники различили впереди величавых мохнатых гигантов, пасущихся в зарослях кустарника. Спешить, догонять их ватажники не стали, остановились на отдых. Пока большинство казаков раскладывали вещи, Маюни, Семенко, Ручеек и Матвей подались в кустарник, нарезали гибких ивовых веток и наскоро, грубо, сплели некие подобия корзин: с такими щелями, что кулак меж веток просунуть можно, плоские и кривоватые. Но главное – размером примерно в половину человеческого роста. Поставленные на тюки и волокуши, укутанные в плащи и шкуры, с насаженными сверху шапками и даже шлемом, они даже вблизи напоминали присевших отдохнуть путников.
Подготовив лагерь, казаки развели огонь, бросили туда подгнивший ствол – обычная ошибка неопытного кострового – и отступили в заросли, залегли там, подкрепляясь вяленой рыбой. Остяк уверил, что ее запах ничего не изменит. От костра с сырыми дровами такая вонь потянется, что остального звери уже не различат. К небу же от стоянки уже шла тонкая сизая дымная струйка.
В тишине и покое многие сытые воины вскоре закемарили. Тем паче что на прогалине все равно ничего не происходило. Следопыт, стараясь не шуметь, пару раз выбирался из своего укрытия, добавлял в очаг хворост, не давая огню погаснуть. И во второй раз опять уронил на угли гнилушку.
– Полагаешь, придут? – тихо спросил его Силантий, когда стало смеркаться.
– Коли есть окрест, явятся обязательно, – прошептал Маюни. – То ведь их стадо, их охотничьи угодья. Как можно не проверить, что за чужаки появились? Может статься, уже пришли даже, да-а… Издалека глянули и ныне судьбу нашу решают… Да-а…
– Поглядывай пока. После полуночи меня разбуди. Коли чего померещится, шум не поднимай, толкни токмо казаков ближних тихонько.
– Не беспокойся, воевода, не сглуплю, – пообещал остяк.
В ночи ветер стих. С неба над головой остро поблескивали звезды, между корней кустарника еле слышно шуршала какая-то мелкая живность, издалека напевно перекрикивались жабы… Которых вроде как по сезону быть давно не должно.
Впрочем, в землях вокруг колдовского солнца многие законы природы путались и переплетались, и время, которое люди считали поздней осенью, для жаб, возможно, казалось очень ранней весной.
В установившейся тиши звуки разлетались невероятно далеко, и даже здесь, с расстояния в несколько верст, можно было различить мерное пыхтение товлынгов, спящих стоя и даже во сне мерно работающих челюстями. А кроме того, слуху становились доступны неразличимые в дневном шуме мягкие шелестящие движения существ, простым смертным невидимых и неощутимых. Однако Маюни был потомственным шаманом и потому присутствие духов замечал, иногда даже различая во мраке белесые облачка, скользящие то над спящими людьми, то вокруг гаснущего костра, возле мертвых фигур из тряпья и шкур.
Больше всего ему сейчас хотелось взять свой бубен, ударить по натянутой коже, испещренной рунами и магическими знаками, донести свой голос до здешних духов, уверить их в своей дружбе, пообещать жертву, испросить совета и помощи…
– Иду-ут… – явственно услышал он из ветвей кустарника. – Бли-изко-о…
Непонятно, предупреждали духи шамана о грядущей опасности или говорили между собой, однако Маюни встрепенулся, насторожился, приподнял голову, оглядываясь и прислушиваясь.
На выеденной мохнатыми слонами прогалине, однако, было тихо и спокойно. Там, на открытом месте, даже света звезд вполне хватало, чтобы заметить любое, даже самое слабое движение.
«Может, еще пару дровин подбросить?» – подумал остяк, приподнимаясь на локтях. И тут – услышал! Слева от спящих казаков, с северной стороны лагеря, протяжно зашелестели ветки. Кто-то очень осторожно, медленно, не ломая кустарника, не наступая на шелестящие травяные кочки, не издавая звуков и почти не дыша, пробирался через ивняк. Это был хороший охотник – днем бы, на ветру, среди криков птиц и чавканья товлынгов его было бы и вовсе не услышать.
Но сейчас…
«Не дураки менквы, открыто по прогалине не пошли. Боялись, что заметят… – сообразил остяк. – Через заросли подбираются…»
Он протянул руку, положил Силантию на рот. Казацкий воевода открыл глаза, кивнул, давая знать, что понял предупреждение. Маюни указал пальцем на север. Силантий удивленно приподнял брови: похоже, ничего не слышал. Тогда остяк пальцами показал, что кто-то идет, и снова ткнул пальцем на север. Теперь Силантий кивнул, опустил руку к сабле – и прикусил губу, не зная, что делать. Поднять тревогу – враг услышит и поймет, что его заметили. Не поднимать – тогда как приготовиться к схватке?
Между тем менквы приближались, причем довольно быстро. Судя по всему, они мыслили точно так же, как люди, собираясь неожиданно выскочить из кустарника на стоянку и перебить застигнутого врасплох врага. И точно так же, как люди, для нападения выбрали ближайшие к костру заросли.
Силантий, дотянувшись до Кудеяра, зажал ему рот. Тот проснулся, замычал. Воевода, сделав круглые глаза, погрозил ему кулаком. Шелест среди кустарника затих – менквы затаились. Паренек тоже замолк.
Стало ясно, что будить сотоварищей нельзя: зашумят спросонок. А ночь тиха, далеко каждый звук разносится.
Людоеды, выждав, снова зашелестели ветвями. Вестимо – решили, что спросонок кто-то бормотал. До них оставалось всего ничего, шагов двадцать.
– Не оставьте меня своей милостью, духи земли и леса, – еле слышно, себе под нос пробормотал Маюни и крепко сжал рукоять лежащего рядом топорика.
Еще чуть-чуть, несколько мгновений… Людоеды вдруг дружно взревели, с громким хаканьем метнули камни, ловко и точно сбивая ими с мест скучающие возле костра чучела, – и ринулись вперед, размахивая дубинами… Прямо по спящим казакам и побежали!
Маюни от вонючей волосатой ноги отклонился, вскочил – с размаху врезал топориком на длинной рукояти менкву по затылку. Выдернуть не успел – бегущий следом людоед врезался в него и сбил с ног, свалившись сверху сам. Гневно зарычал, вцепился зубами в горло, чуть промахнувшись и сдавив ключицу прямо сквозь толстую меховую малицу. Остяк выдернул нож и что есть силы всадил его врагу чуть ниже уха. На лицо паренька хлынула кровь, менкв обмяк… И остался лежать, прижимая Маюни к земле тяжеленной, неподъемной тушей.
Неизвестно, кому оказалось хуже в этой короткой ночной схватке: казакам, проснувшимся от того, что им на ноги, головы, на руки или спины наступил кто-то из злобно ревущих людоедов – или самим людоедам, перед которыми враги выросли внезапно, прямо из-под земли, сразу начиная колоть саблями и рубить топорами. Похоже, что все-таки волосатым зверолюдям – ибо было их чуть больше десятка, и полегли все чуть ли не в один миг, не успев причинить охотникам никакого вреда. Синяки и ушибы да пара сломанных ребер, понятно, не счет.
Растащив тела и освободив следопыта, укладываться воины уже не стали. Разожгли костер, вскипятили воды, заварив в котелке несколько горстей сушеного мяса с солью и пряностями, перекусили – а там уже и небо посветлело.
Маюни, в охрану которого Силантий выделил четырех казаков, сразу ушел по следам зверолюдей. Много света для этого не требовалось, как ни осторожно пробирались менквы, однако проход в кустарнике они промяли изрядный. Примерно с полверсты следопыт и воины шли на север, там тропа повернула на оставшуюся за товлынгами прогалину, пересекла ее и по другую сторону снова врезалась в ивняк. Тут людоеды особо не таились, ветки не раздвигали, а ломали и топтали. По широкой дуге обогнув казачью стоянку, они неожиданно вышли на застарелую, хорошо натоптанную тропу.
Здесь остяк повернул на восток, в сторону от стада мохнатых слонов и оказался прав. Уже через версту люди оказались на берегу прозрачного, весело журчащего ручья, на поляне у которого стоял крытый шкурами товлынгов овальный чум.
– Охотничья стоянка, – с первого взгляда определил Маюни. – Хозяйства никакого нет, следов детских тоже. Вестимо, токмо за добычей сюда приходят. Чего добывают, тем отъедаются, а опосля на главное стойбище остатки уносят.