Страница 50 из 126
— Ну чего ты все материшься? — с нежностью спросила его девушка, когда Мастура проходила мимо. — Привезут тебе бетон, Вася. Ты же прав!
И опять понюхала розу.
Вдруг вклеился в небо белый квадрат экрана, перед ним — скамейки полукругом, еще пахнущие деревом. Вот куда все спешили. На скамейках уже ни одного свободного места. Мастура прошлась сзади, встала за последним рядом, где сгрудились опоздавшие. Любопытный парень трижды на нее оглянулся, и, краснея, она спросила:
— Интересная картина, не знаешь?
— Еще не началась, а уже расходятся, видишь? — охотно сказал парень и подмигнул ей.
В самом деле, отделялись и уходили парочки. Туда парочка, сюда парочка. Парень в упор смотрел на нее ожидающе большими глазами, и Мастура быстро пошла прочь, понимая, что не найдет здесь она сибирского лесничего. И шла, пока не наткнулась неожиданно на указатель: «Харьков». Оттуда, куда стрелка показывала, доносилось частое постукиванье умывальных носиков. Может быть, там знают? Ведь он шагал за харьковчанами, Кеша. И Муртазаев сказал: «Он из харьковчан». Она пошла.
Ребята умывались после работы, отдувались, терлись полотенцами. Много их было, а выглядело все как-то по-семейному. Среди них Мастура сразу узнала того гиганта, которого видела в кино. Он нес на экране щит: «Мы — харьковчане». Сам большой, как каланча, от одного этого у него грозный вид, устрашающий, а глаза добрые. Она подошла прямо к нему. Он торопливо застегнул рубаху на животе, повесил полотенце на шею.
И хотя она спросила, чуть шевеля губами, готовая провалиться сквозь землю, он услышал ее и ответил тихим грудным басом:
— Усольцев? Первый раз слышу. Как зовут?
— Кеша.
— Ах, Кешу вам? Так бы и сказали сразу. Сибиряк?
— Да.
— А ну, ребята, умывайтесь, — попросил он, потому что перестали стучать умывальники и ребята застыли у железных колод с намыленными руками и рожами. — Был у нас Кеша. Был, да ушел.
Она вскинула на него свои глаза.
— Куда?
— Никто не знает.
— Спасибо, — сказала она.
— Постойте! — крикнул он ей вдогонку. — Он в Ташкенте! Я ручаюсь!
А она прибавила шагу. Она-то знала, куда он ушел. На аэродром. К сибирскому самолету… «А ты улетаешь из Ташкента?» «Да».
Носики умывальников как затихли, так больше и не клевали, не шлепали. Мыло высыхало на лицах ребят. Шагнул вперед Бобошко, вытаращил свои мелкие глазенки.
— Оце конфетка! Этот самый Кеша…
И осекся, потому что очень уж доходчиво посмотрел на него Махотко. Еще миг — и сгреб бы за ворот…
Мастура уходила. Скорей, скорей… А добрый гигант крикнул:
— Он в Ташкенте! Я ручаюсь!
Есть еще «сибирский» городок. Ну, не завтра, не послезавтра, через несколько дней можно заглянуть туда… Так она уговаривала себя, а поехала сегодня, все разузнав при выходе из «Украины». Один шофер знал, где живут сибиряки. Даже подвезти согласился…
В «сибирском» городке окружили Мастуру сразу шесть Кеш. Оказывается, в Сибири это было совсем не редкое имя, как Хаким в Узбекистане. Кеши рассматривали ее с интересом и завистью к тому единственному, которого не было среди них. Пошутили:
— Выбирайте любого…
Но она извинилась.
И тут, разорвав круг Кеш, выскочил вперед еще один, с восторженным мальчишеским лицом и голубыми, как осколки изразца на старинных мечетях, глазами. Он сделал к Мастуре несколько агрессивных, петушиных шагов:
— Говорят, меня звали?
Ближайший сосед треснул его ладонью по затылку:
— А ты вообще не Кеша! Вот и все.
Может быть, и правда был Кеша на одной из ташкентских строек, но разве все их обойдешь? Сколько их? Как будто весь город строят заново.
Это хорошо знал своими ногами еще один человек. Каждый вечер он бродил по городу, лазил по грудам щебня, по арматуре, сваленной у стройплощадок так, словно из земли били железные фонтаны, взбирался по мосткам на этажи, кричал в окна каменных коробов:
— Эй! У вас нету Кеши из Сибири?
— Кого?
— Кеши!
И в другом месте перекрикивался с крановщиком:
— Нема?
— Откуда он?
— Из Наяринска.
— Читай! Там написано! — отвечал ему крановщик с птичьей высоты своей кабины.
На щите у стойки краснели строки:
«Здесь работают отпускники из Мценска, Калуги, Орши, Ярославля, Торжка и Петропавловска-на-Камчатке. Приехали загорать!»
Парень все ходил, надвинув на глаза соломенный брыль и раздав пошире ворот рубахи. Говорят же, эта самая любовь, даже чужая, заставляет людей мозги терять. Своей же у него еще не было, не везло ему.
— Эй, слышь, дай прикурить. У вас тут не работает один такой… сибиряк?.. Кешей зовут…
Был это Бобошко.
Злые стояли дни. Солнце жгло так, что камни дымились и над крышами, над травой висело мглистое марево, будто все теряло плоть, превращаясь в дрожащий воздух. И воздух сгорал, а пустота раскалялась. Впервые понял Кеша, что такое — дышать нечем.
Он подводил блочные плиты к Усманову, который, накрыв голову под тюбетейкой носовым платком, сделал себе этакий крошечный зонтик на бровях и нет-нет улыбался, подбадривая Кешу, а тот смаргивал капли пота и помахивал рукой в квадратной брезентовой рукавице.
Где-то трудилась правительственная комиссия, направляя по одному пути энергию тысяч людей из разных городов. Где-то заглядывали в завтрашний Ташкент архитекторы, раскидав по полу планы, расставив по своим столам макеты. Но в конце концов все сходилось здесь, где вырастали стены. Здесь было начало всех начал.
С высоты далеко открывался во все стороны странный город, больше похожий на порт. Моря не было, а краны лезли в небо, как в океанском порту. Над иными улицами краны тянулись тесными рядами, уменьшаясь вдалеке, словно это были не улицы, а причалы. В иных местах они окружали площади, похожие на бухты. Можно было смело сказать при случае, что побывал где-нибудь в Одессе или Ленинграде, только, пожалуй, там кранов поменьше, если посчитать.
Плиты, подплывая, качались на цепях, и, когда цепи освобождались, приходилось перекидывать их концы через барьер стены, чтобы не били по новым плитам. Рассыпное звяканье цепей сопровождало работу с утра до вечера. Но это еще полбеды, к этому привычка пришла, как к музыке, а тишина потом казалась напряженной, чего-то не хватало в тишине. Хуже, что цепи накалялись — рукавицы не помогали. Кожу жгло сквозь брезент. А кран, протянув стрелу, подавал и подавал плиты.
— Майна!
Главное, о жаре забывать, не думать. Ни о чем не думать, верещать себе под нос что-нибудь вроде:
Подплывали блоки с окном. Смонтируют и — выглядывай, как будущий жилец. Внизу — прорабская из бросовых досок-горбылей, на ней полоска выгоревшей материи со словами «Спасибо за труд!», как-то пришли, повесили пионеры, крановая тележка ползет по рельсам, как улитка, железная лесенка взбирается с этажа на этаж. Пока особенно любоваться нечем — пыль, сушь, яркое солнце, и снова пыль густо клубится тучами из-под самосвалов, из-под платформ с панелями, редеть не успевает, висит на месте в безветрии. От безветрия слышнее и шум машин, и грохот щебенки, ссыпаемой внизу, и даже скрип крановой тележки, — все гремит на месте, где рождается, не разносится по сторонам. Да и в сторонах везде гремит. Недаром вчера сообщили в газете:
«Геофизические приборы, подслушивающие подземные потрескивания для прогнозирования толчков, опущены в специальные буровые скважины, так как приборам мешает усилившееся уличное движение и растущий городской шум».
А когда-то разрисуется земля тихими газонами, зашелестят над ними водяные блестки, распустятся вокруг обильные ташкентские розы…
«Розы, маки, пиончики!»
Кто это так неумело карабкается по лесенке, как по корабельному трапу? Над лесенкой предупреждение: «Не бегай!» Техника безопасности. Эти не побегут. Девушка в панамке и темных очках, а следом парень, долговязый, с фотоаппаратом на шее. Молодой, а усатенький. Черная полоска. Мода теперь такая, что ли?