Страница 31 из 126
— Ничего, ничего…
Она была мягкая и простая, когда держалась свободно, даже смешливая была, все еще смеялась, отряхивая злополучную единицу, и Кеша усмехнулся, отлегло от сердца, если не считать той маленькой точки, которая болела все время. Ее еще слышнее стало.
Вышли из сквера, а фонтан все шелестел за спиной многоголосо. Какой-то мужчина, догоняющий такси у края площади, чуть не сшиб Кешу и зачертыхался. Странно, но он всем мешал… Маленький, как гном, дворник в белом фартуке едва успел отвести от него длинную струю воды, вильнув наконечником кишки. Струя долетела до чистильщика обуви, осыпав брызгами пыльные ботинки людей в очереди, и все они с досадой посмотрели на Кешу.
А может, ему так мерещилось, а смотрели они просто на Мастуру.
— Поехали в парк? — спросила она, показывая на автобус.
Он испугался, вдруг что-нибудь не так скажет, не так сделает, только радостно и благодарно согласился, мотнув головой.
В парке, куда они приехали, на берегу реки, испещренной тенями деревьев с обеих сторон, среди роз, выкипавших из клумб всеми мыслимыми расцветками, стояли низкие нары, покрытые старыми коврами. Люди в полосатых халатах ходили меж этими нарами с чайниками и пиалушками, такими узбекскими чашками из раскрашенного фаянса, без ручек. Держали их за крохотные донышки. Вот так и поддерживая их кончиками скрюченных пальцев и поджав под себя перекрещенные ноги, выставив вперед колени, сидели на нарах старики, один старше другого.
— Чайхана стариков, — шепнула Мастура. — Экзотическое место.
Слышалось, как птицы щебечут и не течет, а переливается река. Тишина возле города сразу замечалась. И эти тонкие птичьи пересвисты и всплески бегущей под деревьями воды не нарушали тишины, а именно в ней и звучали. В тишине само собой шепотом говорилось.
— Ага, — сказал Кеша, — старики, вижу… А нам можно? У пустых нар Мастура жестом пригласила Кешу сесть.
Он осмелел, забрался, поджав под себя ноги, скрестив их по-узбекски, а Мастура улыбнулась чуть заметно. Удивительно она улыбаться могла — быстро и одними губами на как будто застывшем лице.
Седоусый чайханщик, подпоясанный поверх халата белым платком, принес пузатый чайничек и две пиалушки и медленно составил все это с подноса к ногам Кеши.
— Рахмат, — сказал Кеша, прижав руку к сердцу и слегка поклонившись чайханщику.
Уж это он знал… Рахмат — по-узбекски спасибо, а руку к сердцу прикладывали всегда, когда благодарили. Традиция такая… У нас ведь тоже говорят — спасибо от всего сердца, а здесь показывают… Все понятно, когда хорошо…
Мастура плеснула чаю в свою пиалушку, опрокинула назад, в чайничек, чтобы растревожить заварку, а потом налила Кеше, протянула ему пиалу. Он взял и опять приложил руку к сердцу.
Старики на них смотрели. Лица у всех были морщинисты и темны. С седыми усами. С впалыми ртами. Разные лица, и по-разному, добрыми и недобрыми глазами, смотрели старики. Но больше недобрыми. Чем они недовольны? Кеша слышал от Алимджана, что в чайхане сидеть — не женское дело, видно, Мастура из-за него рискнула. Он робко поглядывал на стариков и услышал, как Мастура спросила:
— Вы не опоздаете на самолет?
Голос у нее был снова скованный.
— Да нет! — ответил он бойко, чтобы поддержать ее. — В девять вечера по-московски, значит, по-ташкентски в двенадцать ночи…
И даже вынул билет из нагрудного кармашка пиджака и похрустел голубой бумажкой, словно бы в подтверждение того, что некуда им спешить и нечего им бояться, ну, может, в жизни больше не увидятся, не сойдутся, земля-то большая, в то время, когда он оставит здесь и свой случайный дом, и этих стариков, и Мастуру, на Шилке ночь уж будет подползать к рассвету. Хотел успокоить ее, пошутить хотел, а сердце все похолодело от мысли, что будет Шилка, и тайга будет, и рассветы, и Черныш послезавтра выберется из своей конуры, чтобы, как всегда, проводить его в лес, затрусить за ним по тропе, а Мастуры не будет.
Не будет — и все.
И какие слова сказать ей, чтобы она была?
Вроде бы знал, что в таких случаях говорят, и вот сейчас был такой случай, а слов не было. И книги читал. В тайге вечера длиннее, чем в городе, без книги рехнуться можно, но и те, книжные, слова забылись или не годились.
Он смотрел на Мастуру словно бы уже издалека и услышал:
— Пойдемте.
Мастура покосилась на стариков из-под своих ресниц.
— А чем они недовольны? — спросил Кеша.
Она уже поставила пиалу и сама встала, он ссыпал рядом мелочь за чай.
За спиной чайханщика стоял десяток самоваров полутораметрового роста. В их блестящих боках, кривясь, отражались со всех сторон сердитые лица. Ну их, пошли!
Они даже не пошли, а побежали вдоль реки, в которой крутилось большущее и черное от времени колесо с жестяными черпаками — чигирь, сказала Мастура на бегу, вспомнив, что она экскурсовод. Колесо скрипело и скрипело, переливая воду на высокий берег, и вода уплывала в сады и огороды, а река спешила дальше, пока не наткнулась на плотину, и Кеша пошел по ее узенькому верху, а внизу гремел, разбиваясь, водопад. Кеша размахивал руками все отчаянней. Может, опять хотел себя показать, но не думал об этом. А вода за плотиной слетала далеко вниз, в ущелье, врезавшееся в парк, вода перевивалась, бурлила, разбрасывая брызги, разлетаясь в пыль, пронизанную светом, неудержимо скатывалась по дну ущелья, как по лотку. Там река превращалась в тугой ручей, набиравший силу и скорость выстрела.
Наконец Кеша перебрался по плотине на другой берег, Мастура осталась на прежнем и побежала вниз, а он не хотел отставать и тоже побежал, крича ей, чтобы она не упала, потому что она бежала неосторожно, но ничего не было слышно из-за воды, кувыркающейся между ними в пене, а они все бежали по разным берегам, и вдруг Кеша остановился, и тогда она остановилась тоже. Оба задохнулись и все же сразу стали кричать, как будто ничего важней не было. Вода гудела тише, слова разбирались.
— Что это за имя — Кеша.
— Иннокентий!
— Как у Смоктуновского!
— А?
— Как у Смоктуновского!
— Но я не артист!
Кричать через кипящий ручей было проще, чем тихонько говорить, находясь совсем рядом. Настолько проще, что они не заметили, что перешли на «ты».
— А что ты делаешь в своем Наяринске?
— Живу с дедом.
— А дед что делает?
— Он лесничий.
— А ты?
— А я помощник лесничего. А ты, Мастура?
Она отмахнулась и опять побежала.
Ручей разлился в озеро, и шум воды ушел в глубину, отвечая на голос водопада донным рокотом, за озером же опять была река с тенями деревьев на волне и горбатым мостом, на котором Кеша наконец встретился с Мастурой. Она схватила его за руку, посмотрела на кисть, где должны быть часы, но у него другие были часы, он быстро вытащил их из кармана под ремнем, дедовские часы на цепочке.
Мастура глянула и вскрикнула: то ли часы ее удивили, то ли времени было много и совсем ничего не осталось у этого дня в запасе.
Что же он — так ничего и не скажет ей? Не скажет. Ну, тогда хоть смотри — смотри, как она качает рукой и в такт этим взмахам подрагивают и качаются золотые кольца в ушах, как она идет своим королевским шагом. Почему — королевским? А каким же еще? Он и властный, и легкий. Летящий шаг. Особенно сейчас, когда она торопится. Не удержишь.
В уличной витрине часы самых разных размеров и фасонов на гнутых подставках показывали одинаковое время, бегущее вперед. Кеша погрозил часам кулаком, зло и неподдельно погрозил, без расчета, что она увидит, но она увидела, и улыбнулась, и спросила:
— Так идем или так?
И показала через круглый сквер — напрямик или в обход?
Лучше было так, как длиннее, но он хотел, как ей лучше, и, опять ничего не сказав, мотнул головой — на сквер, как лошадь. Они срезали кольцо, двинувшись по дорожке, раздваивающей очередной ташкентский сквер.
Хрустел под их ногами песок, красный от рождения или от закатного солнца, оно садилось где-то за городскими зданиями, а сюда роняло последний свет, как последние звуки дня. Косо стояли над головами деревья, клонясь, — это чинары, сказала Мастура. Чинары почти легли на землю.