Страница 124 из 126
— Суй! — крикнул Шурка.
Жалея Рыжика, я сунул свой кулак совсем неглубоко. И сейчас на моей правой руке, меж костяшками пальцев, можно найти белые рубцы от зубов Рыжика, самого ласкового пса на свете. Шурка бросил палку и тут же убежал. Рыжик, укусив меня, пугливо отступил в конуру и целый день не показывался оттуда, даже есть. Только повизгивал виновато. Миску с водой ему просовывал отец сквозь дырку, а Рыжик ворчал. Мать залила мне руку йодом, от которого глаза полезла на лоб.
И уж ничем я не мог выгородить Шурку…
И вот мама сама привела его. С голубем. А через десять минут мы были на его голубятне.
Нет, это не голубятня, а целый дом в углу двора! Из сухих досок, с окнами на юг. Перед окнами был большой вольер, огороженный тонкой железной сеткой и полный воркованья. Голуби, белоснежные, и белые с розоватым пухом, и с металлическим отливом, и с коричневыми веерами в крыльях и хвостах, бродили по вольеру.
Как-то к Шуркиной матери пришла учительница жаловаться на своего ученика и застала его в вольере. Брезгливо поджав губы, она воскликнула, будто сделала самое важное открытие в жизни:
— Конечно, ему некогда уроки учить!
А Шуркина мать, птичка-невеличка, наклонила голову набок и вздохнула с виноватой улыбкой:
— Это у него наследственное!
Голубятню возвел Шуркин отец, умерший от туберкулеза, из-за которого они и приехали сюда, в южный город.
Над нашим городом всегда сияло чистое, бездонное небо, бездна света, безграничная обитель голубей. Голубиные стаи белели в нем быстро рассыпающимися и опять сбивающимися облачками.
Голуби летали над городом, а из дворов и с крыш им вдогонку несся распаляющий, торжествующий или отчаянный свист. Четыре пальца в рот, под язык, свернувшийся трубочкой, и дуй во все легкие, оглушая самого себя!
Да, голуби… Они все время были над головой.
Стоило одной стае взмыть над крышами и тополями, как голубятники из других дворов поднимали своих самых преданных питомцев, чтобы испытать чужую стаю, разрушить ее или хотя бы переманить к себе одного-двух отбившихся молодых голубков. Потом их запирали в голубятне, где были кормушки с дробленой кукурузой, просом и горохом, поилки с водой и ванночки для купанья, и они недоуменно вращали маленькими головками на коротких шеях, наполняли крутую грудь бурлящим клокотаньем и цеплялись сильными изогнутыми когтями за сетку вольера, пока не успокаивались возле ласковой голубки.
Глядя на них, я впервые с беспомощным протестом почувствовал, какая предательская слабость есть в любви.
Шурка начал при мне выпускать в небо стаю, вероятно, чтобы добить меня. Не давал подержать, а уж подкинуть, чтобы они захлопали крыльями, полетели, — и не проси. Тем не менее я попросил, а Шурка засмеялся:
— Заведи себе своих голубей!
А на что я их куплю? А где я буду их держать? Свистеть я уже умел, но голуби только снились мне и были моей мечтой.
— Хы-ых! — опять засмеялся Шурка. — Смехота! Он умеет! Купишь пару — посмотрим.
Он щелкнул меня при этом в сморщенный лоб ногтем, как камушком. У него были такие жесткие пальцы, что, когда он «заряжал» их для щелчка, все мы, соседские мальчишки, заранее морщились. Но сейчас на моем лбу собрались тягостные складки больше оттого, что я не знал, где раздобыть полтора рубля на одного голубя, а на пару требовалось три рубля. Это была неразрешимая проблема.
— Попроси у отца!
— Не даст.
— Почему?
Отец сердился даже тогда, когда я на чужих голубей глазел: птица и есть птица, и держать ее взаперти нечего, пусть летает, когда хочет, посадить бы самого голубятника под сетку, каково? Я клялся, что не буду мучить голубей, а отец отвечал, что все равно это — живодерство, и предлагал мне сделать змея, с трещоткой и хвостом из мочала. Он выносил из дома во двор бумагу и планки, мы клеили змея, а в глазах моих стояли слезы. Змеи у отца получались один лучше другого, но все равно они летали ниже голубей, не требовали свиста, и все карапузы нашего переулка, дивящиеся на моего змея, напоминали мне о прожитых радостях, о дошкольном счастье, а сейчас я его стеснялся и снова неслышно плакал, бегая с веревкой в руке.
Я был уверен, что дорос до голубей. Хохлачи, трубачи и дутыши стали моими снами.
— Твой отец ни шиша не понимает, — издевался Шурка, крутя палец у лба. — Почтовые голуби на учете.
— Для чего?
— Для войны. Голубятники крепят оборонную мощь!
И хотя у Шурки не было почтовых голубей, я с ним согласился.
— Обмани отца, — сказал Шурка и циркнул слюной сквозь редкие зубы в пыль.
Все мальчишки нашего переулка накапливали слюну во рту и циркали ею, кто дальше. Шурка был вне конкуренции.
— Как? — поразился я, потому что мне и в голову не приходило достать деньги при помощи обмана, и даже обидно стало, что мне предложили это, а Шурка сказал по-деловому:
— Мать тебя посылает к пахану за деньгами, когда ей надо? Ну вот… И тебе надо… Сварил?
Шурка еще раз щелкнул меня по лбу и повторил, потому что я молчал:
— Сварил котелок?
Мой котелок варил совсем в другую сторону, я уже думал, как бы отделаться от Шурки. Мы оба циркнули слюной. Шурка далеко, я — себе под ноги.
Дома я вспомнил про записку, с которой мама уже посылала меня к отцу: «Миша! Дай три рубля. На базаре хорошая картошка». Отец завернул деньги в записку и отдал мне. Я принес записку клоуну Петруше, который, подделав мамин почерк, тоже вернул ее мне. Записка была где-то у меня. Где?
Я бросился искать записку и нашел в альбоме для рисования. Все было решено. И как раз три рубля! Наверно, это сыграло свою роль. Теплые, жесткокрылые голуби заворковали в моих руках. Я едва дождался утра, нетерпеливо просидел в школе положенные часы, а потом мы с Шуркой побежали на станцию. Отец прочитал мамину записку и дал мне три рубля, даже не сказав обычного: «Не потеряй!»
На улице я разжал потный кулак и показал Шурке три смятых бумажки.
— Еще бы гривенник, — вздохнул Шурка, — на мороженое.
— Нет! — сказал я.
Я вообще не знал, как посмотрю теперь в глаза отцу.
— Ну, ла-адно! — протянул Шурка. — Сопля!
На всякий случай я вытер под носом.
Мы пересекли железнодорожные пути по шпалам, прошли еще немного и оказались в невиданной мной голубятне. Это был сарай, снизу доверху набитый белыми голубями. Они сидели на шестах между столбами, подпирающими крышу, вдоль и поперек. Белое, бурливое, сказочное царство.
— Выбирайте! — сказал хозяин, коренастый дядька в парусиновом картузе. — Гули-гули!
Голубей пять слетело с шестов на его протянутую руку и уселось от плеча до ладони. Но Шурка не обратил на них внимания и с видом знатока прошелся вдоль сарая взад-вперед.
— Ну? — спросил он меня.
— Не знаю.
Я стоял как зачарованный. Наконец мы выбрали пару и пошли. Я нес голубя, а Шурка голубку. Перед этим, как наставник, он велел мне:
— Положи за пазуху, чтобы не видел дороги! Голубь корябал по животу крепкими когтями. А я сжимал воротник рубашки на горле, то ли охраняя голубя, то ли от счастливого спазма, заставившего меня забыть все-все. У Шурки мы нашли фанерный ящик, и я трусцой занес голубей в свой двор. Мама была в доме, и я пронес ящик к дровяному сараю, поднял на чердак по лесенке и поставил там.
Когда отец вернулся домой, я старательно делал уроки.
— Ну, большой человек, — спросил отец, — решаем задачи?
— Ага.
Я пригладил страницу промокашкой и закрыл тетрадь.
— Решил.
— А у меня еще нет ответа, — сказал отец. — Зачем тебе понадобились три рубля?
Защекотало в голубиных царапинах на животе. Кто ему сказал? Шурка? Отец стянул с себя рабочий пиджак.
— Чтоб ты знал… Записка была старая. Это, брат, я сразу увидел, узнал ее.
— Обедать! — донеслось со двора.
— Погоди, мать… Не мешай… Дай поговорить мужчинам, — ответил отец, подойдя к открытым дверям. — Ну?
— Голуби, — сказал я еле слышно.
Отец долго молчал. Я встал и послушно поплелся в угол.