Страница 9 из 10
Отец выкуривает сигарету наполовину, а потом бросает ее в пепельницу. Я тушу ее за него, делаю еще одну затяжку и гашу свою следом.
— Что ты… собираешься… делать?
— С чем?
— Со своей… жизнью. Вернешься… в Малайзию?
— В Монголию. Не знаю. Я решу, когда… — прижимаю палец к губам. — Пап, разве ты не знал, что с тобой что-то не так? В смысле, такое состояние, оно же возникает не сразу.
— Не грызи… ногти… Алиса.
Прячу руки в карманы.
— Но ты же врач.
— Мне надо… прилечь.
Отец ворочается в простынях, пытаясь улечься.
— Давай помогу.
В руках он как ребенок, хрупкий и легкий. Обхватываю его вокруг груди и укладываю на спину. Это совсем не трудно. Сажусь на край дивана и смотрю на рисунок на обложке книги. Прислушиваюсь, но вместо птичьего пения слышу только папино дыхание, грубое, как наждачка.
— Помнишь, как ты мне покупал мятных мышек? Я сто лет таких не ела.
Он берет меня за руку. Пожелтевшим пальцем поглаживает полоску кожи между большим и указательным.
— Может, скажешь мне? — спрашиваю.
Палец замирает.
— Я все передам Си и Тилли.
— Ты… напоминаешь мне… свою мать.
Он почти никогда не говорит о маме. Не представляю, что сказать.
— Твои… волосы. Сестры… всегда… завидовали им.
Я побрилась налысо в семнадцать лет, во время школьных каникул. Стояла тогда в ванной, смотрела в зеркало на свой бледный череп незнакомой формы, а раковина была забита темно-рыжими локонами. «Вот теперь я им покажу», — думала я. Уже не помню, что именно я хотела этим доказать. Но в доме в тот момент были только мы с папой, и, когда я спустилась к ужину, раздраженная и готовая к ссоре, он даже бровью не повел — просто посмотрел на меня и продолжил есть как ни в чем не бывало.
— Какой она была? — спрашиваю, стараясь не выдать ни тени отчаяния в голосе.
Отец смотрит в потолок. Не знаю, слышал ли он мой вопрос.
Мама погибла, когда мне было четыре года. Она должна была заехать за мной, забрать с занятий по балету. Помню, как я стояла в зале, держала в руках розовую сумку с вышитой балериной, слушала, как другие девочки занимаются под музыку, скользя по деревянному полу, и ждала.
Потом Элла Саммерс сказала мне, что маму закопали в землю, где червяки, и теперь она лежит там, в темном ящике, и я никогда больше ее не увижу. Я расплакалась, даже завопила, заткнула уши и закричала, что ненавижу Эллу, но по ее торжествующему взгляду поняла, что она не врет. После этого меня неделями мучили кошмары. Тилли и Си по очереди укладывали меня, потную и дрожащую, к себе в кровать, обнимали и убаюкивали, пока я не засыпала. «Шш… тише, тише, не расстраивай папу». «Шш… тише, тише, с мамой все хорошо». «Ты не виновата. Никто не думает, что ты виновата».
— Пап? Я спрашивала о маме.
— Сложная, — отозвался он наконец. — Она была… сложная.
Как и я.
— Наверно… я был… несправедлив. Я обещал… — Он хмурится. — Я обещал ей… любить тебя… так же… Алиса.
Его глаза закрываются. Рот обмякает. На меня накатывает паника. Как понять, что… Но тут я вижу, как простыня слегка приподнимается и тут же опускается. Хочу встряхнуть его, разбудить. Уже кладу руку ему на плечо, но он такой исхудавший и усталый, что я не решаюсь. Сижу еще немного, а потом закрываю окно, забираю пепельницу с недокуренными сигаретами и выхожу.
Отцовский дом не так уж мал, в нем полно комнат, по которым можно бродить, где можно задержаться, но я не нахожу себе места. Беру газету Тилли, пролистываю ее и кладу обратно. Принимаюсь мыть посуду, но мне быстро надоедает. Как только приходит Маргарет, я хватаю папины ключи, сую ноги в шлепанцы и черкаю записку для Тилли. Стоя на светофоре на Ист-Хит-роуд, думаю: может, поднять руку и поймать первый же кеб? Поехать в Хитроу, подойти к кассе и попросить служащего выбрать для меня пункт назначения. Воображаю суету аэропорта, потом полет — мертвое время, а сразу после — аромат другой страны и волнение, поднимающееся к горлу. Напоминаю себе, что мой паспорт дома. Что отец болен. Перехожу через дорогу, пересекаю стоянку и выхожу к парку Хэмпстед-Хит. Иду по дорожке между двух прудов, потом дальше, к деревьям. Старик в красном дождевике и кожаных ботинках показывается впереди. Я тут же сворачиваю направо, на узкую, нетоптаную тропинку, — видеть его невыносимо. Скидываю шлепанцы и сразу чувствую кожей каждый камешек, каждый прутик на дорожке. Но это лучше, чем слезы. Шагаю быстрее, впечатывая ноги в землю.
На вершине Парламентского холма три женщины в спортивных костюмах стоят у таблички с подробным описанием места. Один мужчина, в черном, складывает огромного воздушного змея. Другой, с всклокоченными волосами, лежит на траве, закрываясь рукой от солнца. Кроме них тут еще человек восемь, пара собак, обнюхивающих друг друга, и малыш в зеленом комбинезоне, в коляске. Сажусь на одну из лавочек на склоне холма, подтягиваю ноги к груди и смотрю на Лондон. В миллионах окон отражается солнце. Выискиваю собор Святого Павла, небоскреб Мэри-Экс, квартал Кэнери-Уорф. В путешествиях я всегда говорю, что родом из Лондона, и всякий раз слышу в этом какую-то фальшь.
После того самого первого субботнего обеда я привела Кэла сюда. Мы сидели — может, даже на этой скамейке — и пытались вычислить его квартиру среди всех остальных квартир, офисов, библиотек и школ. «По-моему, твоя родня — милейшие люди, — сказал он тогда. — Не понимаю, с чего вдруг ты так переживала». — «С того, что Си считает тебя террористом, а отец подозревает, что ты силой утащишь меня в Индию и запрешь там на кухне. С того, что они ничего не понимают». Нет, ничего такого я не сказала. Только пожала плечами, улыбнулась и выразила горячее желание познакомиться с его семьей. Тогда я еще не подозревала, как все обернется.
Вынимаю из кармана мобильник, нахожу номера Кэла — мобильный, домашний, рабочий. У него в квартире в прихожей стоит телефон. Представляю, как он звонит… и женщина подходит к нему, босая. Кэл любил красить мне ногти, каждый палец в свой цвет. Может быть, еще не поздно. Может, мы еще сможем найти какой-то выход.
Держу палец над кнопкой вызова и смотрю на Лондон. И не нажимаю. Потому что мы все это уже проходили. Смысла нет. Я это точно знаю.
Когда я вхожу в дом, в нос мне ударяет запах лука, помидоров, жареной говядины. Спагетти болоньезе. Папа обожает спагетти болоньезе, которые готовит Тилли. На кухонном столе стоят две кастрюли: одна с пастой, другая с соусом. А моих сестер и след простыл. Воображаю, как они втроем с отцом разговаривают наверху, но, поднявшись, вижу там только папу и Тилли. Дверь открыта. Тилли сидит на стуле рядом с диваном, держит на коленях тарелку спагетти.
— Хотя бы ложечку, пап. Я измельчила все, как только смогла, — говорит она.
Отец мотает головой.
— Но это же твое любимое блюдо. Правда ведь?
Папа переводит взгляд на меня, и Тилли оборачивается. Они оба выглядят виноватыми.
— Ничего не ест, — говорит Тилли. — Так похудел.
— Не суетись, Матильда. — Он кашляет: слабый скрипучий звук, от которого у меня сжимается сердце.
— А где Си?
— Пошла домой. Она принесла вот это. — Тилли показывает маленькую бутылочку со спреем. — Это искусственная слюна.
Я скрещиваю руки на груди:
— Ты сказал им то, что хотел, пап?
— Алиса, что с твоими ногами? — спрашивает Тилли.
Я смотрю вниз. Ноги все в грязи и, возможно, в засохшей крови — трудно сказать наверняка.
— Где твоя обувь? — продолжает сестра.
Отец смотрит на меня так, будто видит насквозь. Я снова чувствую себя пятилетней.
— Внизу полно еды. Может, поешь? Я приду через минутку.
Выходя из комнаты, я слышу вдогонку:
— Пасту, наверно, надо погреть.
Иду в ванную, закрываю дверь и пускаю воду в раковину. Мягко поглаживаю правую ногу, и вода темнеет, а я едва сдерживаю слезы. Не от боли. Мне не больно. Вымываю левую ногу и шлепаю по лестнице, оставляя мокрые следы.