Страница 10 из 16
Катерина всерьез опасалась, что так и не обретет муженек разума. Ведь до чего додумался он тогда, до сих пор вспомнить противно! И очень страшно…
Случилось это в 1722 году. Петру исполнилось пятьдесят, но если кто-то надеялся, что в этом почтенном возрасте его любовный пыл слегка поутихнет, то напрасно! Неуемный плотский жар сжигал государя с юношеской силой, но Катерина, вместо того чтобы радоваться, горевала: ведь не она, не она причина возвращенной молодости мужа! Самое ужасное, что ей из этого пылающего костра даже горелых угольев не перепадало: и грубая похоть, и несусветная нежность, и сердечное томление Петра, и новые, никому прежде не высказанные обжигающие любовные признания — все, все доставалось другой женщине! Мало того, что Петр дни и ночи проводил возле юбки Марии Кантемир, — он ее потащил с собой на войну…
Прежде сия привилегия принадлежала одной лишь Катерине, и Боже ты мой, как же она гордилась, что делит с мужем даже самую крайнюю опасность! Тем паче что сама она ни опасности, ни страха не чувствовала, и эта ее удивительная, порою безрассудная отвага вселяла бесстрашие и отвагу в солдат, которым стыдно было, конечно, дать слабину перед женкой, да еще женкой императора, величайшего храбреца своего времени. Вдобавок она была красавица, поэтому ее бесстрашие пьянило, как вино. Всем помнился один случай, когда во время императорского завтрака, перед началом боя, со стороны неприятельского расположения прилетела вдруг шальная пуля и сразила солдата, стоявшего за стулом Катерины. Она и бровью не повела и, продолжая макать баранки в токайское (больше всего на свете любила это лакомство!), промурлыкала:
— Пуля сия назначена была не ему.
Доела свою сладкую пьяную тюрю, поднялась, чуть покачнувшись, перекрестилась:
— Ну, что ж, такова его доля. Кто с дерева убился — бортник. Кто утонул — рыболов. В поле лежит — служивый человек…
Царь смахнул слезу — отнюдь не жалости к бедолаге-служивому, а слезу умиления крепостью духа и умом солдатской полонянки, своей боевой подруги, — а потом отдал приказ готовиться к бою. Солдат хладнокровие государевой любовницы (тогда Петр с Катериной были уже тайно обвенчаны, хотя об этой тайне ведал в армии, пожалуй, каждый второй, а может, и полуторный!) тоже восхитило. Но не удивило. Они ведь отлично знали ее прошлое! И некоторые помнили, как она валялась с кем ни попадя на соломе в кустах, таскалась с войском в маркитантской повозке, проходя боевое — и половое — крещение под выстрелами, под гром пушечных разрывов, ибо если у кого-то из солдат война вызывает полное оцепенение всего существа, то у некоторых, напротив, вместе с боевым духом поднималось и кое-что другое, а копившееся в душе и теле напряжение требовало немедленного облегчения. Вот такое облегчение и давала солдатикам Марта Скавронская, в замужестве Крузе (причем давала без всякого принуждения, с полным удовольствием, за что очень быстро стала всеобщей любимицей, к которой обращались за помощью чаще, чем к другим полковым девкам!), — до тех пор, пока ее не приметил однажды проезжавший мимо генерал Родион Христианович Боуэр. Он захотел поближе посмотреть на смуглянку, которая показалась ему хорошенькой, и офицер по его приказу отправился разыскивать Марту. Нашел, выволок ее из-под кустов, вернее, из-под очередного мимолетного любовника, и поставил перед строем — босую, в одной помятой рубахе. Из другой одежды у нее в ту пору была только юбка, да, на беду, она осталась забытая в кустах. Марта беспокоилась, что юбка потеряется — красивая, красная, суконная, с зелеными прошивками и черной бахромой, как потерялась недавно теплая шаль. И теперь она тряслась от вечернего холода, стоя перед полковым знаменем и выбирая из густых волос травинки и листья, а заодно почесываясь, ибо валялась она нынче с полюбовником в дубовой роще, где земля была усыпана желудями, поэтому исцарапанная спина так и горела.
Видимо, офицер понял, что неприлично показывать генералу такое ободранное существо, поэтому сорвал с плеч мундир и набросил его на Марту. В том мундире она и промаршировала в генеральскую палатку, потому что при одном взгляде на нее генерал Родион Христофорович воспылал неудержимым желанием. А бедняга офицер, пострадавший из-за своей галантности и услужливости, полночи бродил вокруг палатки, откуда доносилось надсадное дыхание немолодого фельдмаршала, устрашающий скрип походной кровати и игривые вскрики веселой маркитантки. Бродил, то маясь от зависти, ибо тугая, полненькая смугляночка Марта ему тоже понравилась, то тревожась о судьбе казенного добра — своего мундира, то просто трясясь от холода, ибо ночи были неласковые.
Мундир ему удалось вернуть, однако Марту в том полку уже больше не видели: Боуэр, отбывая в ставку фельдмаршала Шереметева, увез очаровавшую его «малышку» с собой, чая, что отныне все ночи станет проводить так же весело и безунывно. Юбка — красная, красивая, с бахромой и прошивками — все же пропала. Но скоро у Марты этих юбок сделалось аж три штуки! Боуэр был мужчина щедрый, и ему доставляло удовольствие радовать пылкую красотку подарками.
Но увы! Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев при первом же взгляде на Марту ощутил, что ему тоже обрыдли одинокие ночи. И счел, что перед ним — как раз то средство, которое поможет скрасить это одиночество. Боуэр страшно обиделся, но протестовать не мог, ибо чтил субординацию. К тому же к Шереметеву чрезвычайно благоволил сам император. Но очень скоро Боуэр услышал, что отомщен: ведь и Шереметев оказался лишен общества веселушки-хохотушки Марты Крузе! Она приглянулась всесильному Алексашке Меншикову, который без лишнего слова отнял ее у Шереметева…
Она словно кореньем их всех обводила, вот уж правда что! Завораживала своим телом. Переспав с нею хоть раз, мужчина начинал томиться по ней, как околдованный. Теперь вот пришел черед Алексашки.
Что и говорить, Марта могла только порадоваться такой перемене, ибо и первая, и даже вторая молодость Бориса Петровича Шереметева к тому времени миновали, силушки мужской настоящей у него уже не было, а ведь Марта Скавронская с самых юных лет чувствовала острую и настоятельную потребность в сильном мужчине. Оттого пастор Глюк, под присмотром которого она воспитывалась после смерти родителей, и поспешил выдать ее замуж за добропорядочного трубача Иоганна Крузе. Вот только беда — одного мужа Марте было явно мало. То есть среди беспрестанно сменяющихся солдат-любовников она именно что чувствовала себя как рыба в воде. А тут один немолодой генерал да другой… Тоска смертная! Но Алексашка заставил ее вновь возрадоваться жизни. Это был мужчина, каких мало на свет рождается, любовник, способный утомить целый взвод куртизанок. И он был в восторге, что наконец-то нашел женщину, вполне способную разделить его пыл, жар и пожар. Однако… однако вскоре он убедился, что сия норовистая кобылка способна заездить даже такого крепкого всадника, каковым он себя считал. Все чаще случалось так, что неутомимый Алексашка просил пощады или делал вид, будто крепко спит, когда разохотившаяся Марта начинала к нему бурно приставать.
Как-то раз его заморенный вид обратил на себя внимание Петра Алексеевича. Прямой вопрос государя: «Перепил или?..» — заставил Меншикова принять геройский вид. Он всегда был склонен к хвастовству — порою избыточному и даже где-то во вред себе — и вот сейчас пустился расписывать собственную мужскую доблесть и неутомимость своей подруги. Печурка-де у ней беспрестанно топится, она-де в койке вытанцовывает, аки Саломея-плясавица, крутится, словно паяц на проволоке, коего они с мин херцем Петрушею видали в голландской стороне. А заодно она — хозяюшка справная, получше денщика стирает Алексашкино бельишко, да и благодаря ее стараниям в его палатке чистота и домашний уют.
При словах о бесподобной печурке и плясках на проволоке глаза царя заблестели, а при намеке на домашний уют, напротив, затуманились. Он всю жизнь мечтал о женщине, в которой бы сочетались безрассудство и нежность, которая сумела бы и возбудить и успокоить, и раззадорить и приласкать, была бы враз непостижимой и понятной, простой… своей… Одно время ему чудилось, будто нашел он это в обольстительной Анне Монс. Но не зря говорят: чудится — перекрестись. Он и перекрестился однажды. Чары развеялись, осталось одиночество. И холодная постель, которую он никак не мог согреть, сколько грелок туда ни подкладывал.