Король-Уголь

Джерри Минетти повел Хала перекусить в какое-то место, которое Эдуард назвал презрительно харчевней. Сам же Эдуард в гордом одиночестве отправился обедать в ресторан гостиницы «Америка». Но он недолго пребывал в одиночестве. Вскоре за его стол усадили востроносого человечка, который немедленно попытался завести с ним разговор. Он — коммивояжер, продает скобяной товар; а чем торгует джентльмен, полюбопытствовал он. Эдуард холодно ответил, что не торгует ничем, но от коммивояжера не так-то легко было отвязаться: по-видимому, профессия этого человека отучила его от самолюбия. В таком случае, может быть, собеседник интересуется шахтами? Не посетил ли он какие-нибудь из них? Незнакомец так упорно возвращался к этой теме, что Эдуарда осенила, наконец, догадка: да ведь это его обнюхивает ищейка Компании! Как ни странно, но этот случай вызвал у Эдуарда большее возмущение режимом Питера Харригана, чем все страстные речи младшего брата об угнетении людей в Северной Долине!

20

Вскоре после обеда в гостиницу прибыли все члены похищенного комитета, усталые физически и подавленные морально. Они спросили Джохана Хартмена, и их направили наверх в номер, где между ними и руководителями профсоюза произошла драматическая сцена. Восемь мужчин и женщина, отважившиеся на героические действия и ставшие жертвами преступления, не могли легко согласиться, чтобы все их труды, все их самоотверженные старания пошли насмарку. И они не стеснялись высказывать свое мнение о тех, кто их сейчас предавал.

— Вы всегда подзуживали нас, — кричал Тим Рэфферти. — Сколько я себя помню, вы приставали к моему старику, чтобы он помогал вам. А теперь, когда мы делаем то, что вы просили, вы плюете на нас!

— Мы никогда не просили вас объявлять стачку! — заявил Мойлен.

— Это правда. Вы только требовали с нас членские взносы, чтобы вашему брату сытно жилось!

— Не так уж сытно живется нашему брату! — спокойно возразил Мойлен. — Вы могли бы это проверить при желании.

— Ладно, как бы там ни было, вам заработная плата идет, а нам дудки! Мы выброшены на улицу. Посмотрите на меня, на него, ведь почти у каждого из нас есть семья! У меня мать старуха и куча братьев и сестер, а моего старика загубили — он уж не сможет работать. Как вы думаете, что с нами будет?

— Мы постараемся вам немного помочь, Рэфферти.

— Ну вас к черту! — закричал Тим. — Не надо мне ваших подачек! Если я захочу получить милостыню, я обращусь в совет графства. Это тоже свора хапунов, но они хоть не притворяются друзьями рабочих!

Так вот о чем говорил Халу Том Олсен в первые дни их знакомства! Рабочие сбиты с толку, не знают, кому доверять; они относятся с подозрением даже к тем, кто всем сердцем стремится им помочь. И Хал решил вмешаться в этот спор.

— Тим, — сказал он, — не стоит так разговаривать. Нам надо научиться терпению.

Тогда юноша обрушил свой гнев на него:

— Вы-то что понимаете в этих делах? Для вас это все одна забава! Вам надоест, вы уедете отсюда и обо всем позабудете! У вас, говорят, много денег.

Хал не обиделся — те же мысли подсказывала ему собственная совесть.

— Мне не так легко, Тим, как вы думаете. Люди страдают не только из-за отсутствия денег!

— Ох, какие там у вас могут быть страдания, когда кругом богатые родственники! — продолжал глумиться Тим.

Послышался неодобрительный ропот членов комитета.

— Поймите, ради бога, Рэфферти, — вмешался Мойлен, — тут мы ничего не можем сделать, мы так же беспомощны, как и вы!

— Вы говорите, что беспомощны, а сами даже не пытаетесь что-нибудь сделать?

— А что пользы пытаться? Вы хотите, чтобы мы поддерживали стачку, обреченную на провал? Это все равно что попросить нас броситься под поезд! Мы здесь не можем победить! Слышите, не можем! Только погубим всю организацию!

Внезапно Мойлен разгорячился. Ему пришлось быть свидетелем многих стихийных забастовок; он перевидал множество юных стачечников, бездомных, несчастных, обозленных, срывавших на нем свое разочарование.

— По-вашему, мы могли бы снабжать вас деньгами из фондов профсоюза и поддерживать вас, даже пока на ваших местах будут работать штрейкбрехеры. Но до чего это довело бы нас, Рэфферти? Если бы у нас был банк, мы, конечно, поддержали бы всех шахтеров в Америке, — не работайте, мол, пока не добьетесь своих прав! Но эти деньги, что мы тратим, — это же кровные деньги других шахтеров, которые трудятся в эту минуту под землей, вот как вы и ваш отец. Они дают нам свои деньги и говорят: «Используйте их на укрепление профсоюза! Вовлекайте на них неорганизованных рабочих, чтобы они не снижали расценок и не шли в штрейкбрехеры. Но, ради бога, не бросайте наши деньги на ветер. Мы их добываем кровью и потом. Если мы не увидим результатов вашей работы, вы из нас больше ничего не выжмете!» Понятно вам, наконец? Понятно, что это нас гнетет куда больше, чем страх лишиться нашего жалкого заработка? Поверьте, хоть вы о нас и плохого мнения! Вы не должны говорить со мной таким тоном, будто я сын Питера Харригана! Я в десять лет уже работал тормозным. Я ушел из шахты совсем недавно, и я хорошо помню, что это такое. Поверьте, я часто по ночам не могу сомкнуть глаз от тревоги, но причина этому — не страх потерять заработок. Ведь я по вечерам учился, маленькое образование у меня есть, так что я всегда смогу на жизнь себе заработать. А терзает меня беспокойство оттого, что я не знаю, правильно ли я трачу деньги шахтеров, не меньше ли были бы их страдания, если бы я сделал так, а не этак. Когда я ехал сюда ночью в спальном вагоне, знаешь, Тим Рэфферти, о чем я думал под стук колес? «Опять придется увидеть много горя и страдания, опять придется восстановить против нас хороших людей, которые никак не возьмут а толк, почему это нам идет заработная плата, а их выгоняют па улицу. Как мне им доказать, что я работаю для их пользы, работаю изо всех сил, на совесть, и не я виноват в их несчастьях?»

Но тут вмешался Уочоп:

— Не стоит об этом больше говорить. Я вижу, это дело очень серьезное. Мы вам не будем больше причинять беспокойство, Мойлен.

— Для меня страшнее беспокойство, если вы отвернетесь от профсоюза! — воскликнул Мойлен.

— Ну уж я теперь не буду вам нужен! — горько рассмеялся Уочоп. — У меня теперь впереди только одно: стать бродягой, вы это знаете!

— Да, но куда бы вы ни пошли, всюду вас ждет то же самое: либо вы будете бороться за профсоюз, либо станете балластом, который нам приходится тащить на себе.

Мойлен внимательно посмотрел на каждого делегата и сказал с мольбой в голосе:

— Не падайте духом из-за этой неудачи! Пусть, наоборот, она будет вам на пользу в вашей борьбе за шахтерскую солидарность! Всем приходится приносить жертвы, разделять общее бремя! Но самое главное, чтобы каждый человек, выгнанный с этой шахты, унес с собой профсоюзную искру, способную разжечь пожар восстания в других частях страны. Надо, чтобы каждый рабочий вложил свою долю в общее дело, и тогда не останется ни одного такого местечка, где хозяева смогут вербовать штрейкбрехеров!

21

Среди делегатов находился один человек, за которым Хал следил с особым беспокойством, — это была Мэри Берк. Она еще не произнесла ни слова; другие спорили и возмущались, а она сидела, сжав губы и стиснув пальцы. Хал догадывался, в какое неистовство привела ее эта неудача. Она поднялась на борьбу, в ней вспыхнула надежда, но все это кончилось ничем, как она всегда предсказывала! Сейчас ее потемневшие от усталости глаза не отрываясь глядели на пылкого молодого профсоюзного руководителя. Хал знал, что в душе Мэри идет борьба. Покинет ли она теперь навсегда поле битвы? Это будет пробой ее характера, как и пробой характера всех остальных.

— Если только мы проявим достаточно силы и мужества, — говорил тем временем Джим Мойлен, — мы используем свое поражение, чтобы воспитать и сплотить наших людей. Если мы сможем именно сейчас объяснить шахтерам Северной Долины, что делает профсоюз, они не ожесточатся против нас, они вернутся в шахты не разбитыми, — они вернутся, чтобы, работая, дождаться своего часа. А разве это не победа над хозяевами, если люди останутся на местах и сохранят свою организацию до тех пор, пока мы не утвердимся на всех шахтах? А вот тогда-то мы сможем объявить забастовку и выиграть ее!