Король-Уголь

— Ну, говорите скорее, — попросила она. — Что это за платье вы мне дарите? Надоело вам мое старое ситцевое, да?

Мэри улыбнулась, и он тоже не мог удержаться от улыбки.

— Это платье, Мэри, вы должны сами себе соткать из лучших нитей своей души — из смелости, преданности и самоотверженности.

— Опять поэзия? Серьезно, что у вас на уме?

Он оглянулся:

— Есть кто-нибудь дома?

— Никого.

Тем не менее, начав говорить, он инстинктивно понизил голос:

— Здесь находится профсоюзный организатор, представитель «большого союза», и он собирается поднять рабов на борьбу.

Веселое выражение исчезло с лица девушки.

— Ах, вот оно что! — уныло протянула она. Видение исчезло — и белый конь и белый шелковый наряд. — Ничего вам здесь не удастся сделать!

— Почему нет?

— Потому что люди здесь неподходящие. Разве вы не помните, что я вам сказала тогда у Рэфферти? Они трусы.

— Эх, Мэри, говорить-то хорошо, а так ли уж приятно лишиться крова?

— Уж кому-кому, а мне про это рассказывать не надо! — воскликнула она с внезапной горячностью. — Будто я все это не испытала!

— Ваша правда, Мэри. Но я хочу сделать людям лучше!

— А я разве не хочу? Да я готова у всех хозяев носы пооткусывать!

— Прекрасно! — засмеялся он. — Запишем это как один из пунктов нашей программы.

Но ее не так-то легко было развеселить. Она казалась такой несчастной и растерянной, что ему невольно захотелось снова взять ее за руку. Но он преодолел свое желание; ведь он пришел направить ее энергию по надежному руслу!

— Мы должны пробудить этих людей для сопротивления!

— Ничего не выйдет, Джо, во всяком случае не с теми, кто говорит по-английски. Еще греки и болгары туда-сюда, эти привыкли драться у себя на родине, так, может, они и здесь захотят. Но ирландцы — ни за что на свете! Те, у кого было мужество, давно бежали отсюда. А кто остался, тех сделали подхалимами. Я знаю всех и каждого наперечет. Все недовольны, все ругают хозяев, но как вспомнят про черный список, так валятся перед ними на колени и ползают на четвереньках!

— Этим людям нужно…

— Водка и развратные городские женщины — вот что им нужно; да еще засаленные карты, чтобы можно было резаться всю ночь напролет и друг друга обыгрывать. Им этого вполне достаточно, за лучшим они не гонятся.

— Но, Мэри, если это так, то тем более их надо учить, разве вы не понимаете? Не ради них, так хотя бы ради их детей! Дети не должны вырасти такими. Они ведь учатся по-английски…

Мэри презрительно фыркнула:

— А вы когда-нибудь бывали в нашей школе?

Он ответил, что не был; и она рассказала ему, что там сидят в одной комнате сто двадцать ребят, по трое на одной парте — в классе негде яблоку упасть. Она вдруг вспыхнула гневом — да, школа должна субсидироваться за счет налогов, но ведь никто не имеет здесь никакой собственности, кроме Угольной компании, потому все и находится у нее в руках! Попечительский совет школы — это опять же мистер Картрайт, управляющий шахтой, Джек Предович, который служит в лавке, и священник Спрэг. А старый Спрэг вылижет пол языком, если ему прикажет управляющий!

— Ну, конечно, — расхохотался Хал, — вы против него, потому что его дед был оранжистом[7].

3

С молоком матери Мэри Берк впитала пессимизм, и этот яд глубоко проник в ее кровь. Хал начинал понимать, что внушить ей надежду не менее трудно, чем поднять рабочих, которых она так презирает. Пусть она и смелый человек, в этом нет сомнения, но как убедить ее бесстрашно выступить за тех, кто сам не находит в себе смелости?

— Мэри, — сказал Хал, — ведь в душе вы не так уж ненавидите этих людей! Вы знаете про их страдания, и вы их жалеете. Вы последний грош отдаете их детям, когда надо…

— Эх, юноша! — вскричала она, и на глазах ее вдруг появились слезы. — Потому-то я их ненавижу, что так сильно люблю. Бывает, что я готова убить хозяев, но бывает так, что я бы и шахтеров убила. Что прикажете мне с собой делать?

И так же внезапно, не дав Халу ответить, она начала перебирать своих знакомых в поселке. Есть одни человек, с которым стоит поговорить. Он, конечно, стар для дела, но может дать неоценимый совет и, уж будьте спокойны, — никогда не донесет! Это старый Джон Эдстром, швед из Миннесоты, который работает в Северной Долине с самого начала, как тут начали добывать уголь. Он активно участвовал во всеобщей забастовке восемь лет назад и попал в черный список вместе с четырьями сыновьями. Сыновья разбрелись по свету, а он остался в этих местах — батрачил у какого-то скотовода, потом пошел рабочим на железную дорогу, а года два назад, в сезонную горячку, снова сумел устроиться на шахте.

— Он очень стар, ему уже, наверно, шестьдесят, — сказала Мэри. А когда Хал заметил, что, помилуйте, не такой уж это древний возраст, она возразила, что таких стариков едва ли где-нибудь найдешь на шахте; и вообще, мало кто доживет здесь до этих лет. Жена Эдстрома сейчас больна, вот-вот умрет, ему с ней очень трудно.

— Нехорошо будет, если такой старый человек потеряет из-за нас работу, — закончила Мэри. — Но он по крайней мере может дать хороший совет.

В тот же вечер они вдвоем отправились к Джону Эдстрому, жившему в Бедняцкой слободе, в некрашеном домике, с ничем не покрытым земляным полом. В комнате за низенькой тесовой перегородкой лежала больная — ее не было видно. Она умирала от рака, и в доме стоял ужаснейший запах. Сначала Хал никак не мог отвлечься от мысли об этом, но в конце концов пересилил свою слабость, внушив себе, что здесь — война, а на войне — сегодня ты на смотру, а завтра — в лазарете.

Хал огляделся кругом и заметил, что трещины в стенах заткнуты тряпками, а разбитые окна заклеены полосками темной бумаги. На полке ровным рядом стояли книги. Хозяин, видимо, прилагал все усилия к тому, чтобы его жилье выглядело аккуратно. В маленькой чугунной печке пылал огонь, и старик сидел, скорчившись, возле нее и грелся — в горах по вечерам холодно уже в сентябре. Старик был совершенно лыс, если не считать нескольких волосков, сохранившихся на темени; лицо его обрамляла косматая бородка, которую можно было назвать белой, если белый цвет вообще возможен в царстве угля. В его лице прежде всего замечалась какая-то особая бледность, а уже потом — приветливый взгляд темных старческих глаз. И голос у него был приятный, ласковый. Он встал, чтобы приветствовать гостей, и протянул Халу дрожащую руку, узловатую и искривленную, чем-то напоминающую лапу животного; потом шагнул вперед и пододвинул скамью, прося прощения за свое немудреное хозяйство. Хал подумал в эту минуту, что вот у человека еще хватает сил работать на шахте в шестьдесят лет, но в шестьдесят один — они уже, наверное, иссякнут.

Хал заранее условился с Мэри, что она не заговорит о цели посещения, пока он сам не присмотрится к старику. И девушка начала расспрашивать о здоровье миссис Эдстром.

— Все без изменений, — отвечал старик, — по-прежнему лежит пластом. Доктор Баррет был опять, но, кроме морфия, ничего ей не дал. Он говорит, что ей уже никакими средствами не поможешь!

— А были бы средства, он бы все равно про них не знал! — с презрением фыркнула Мэри.

— Ну, он не такой уж плохой, когда трезвый, — примирительно заметил Эдстром.

— А часто ли это бывает? — снова фыркнула Мэри и пояснила Халу: — Наш доктор — двоюродный брат управляющего.

— И все-таки здесь лучше, чем на других шахтах, — сказал Эдстром. — В Харви-Ран, где я работал, один человек повредил себе глаз, а после окончательно потерял его из-за того, что у врача в решающую минуту выпал на рук инструмент. А как там вправляют сломанные руки и ноги!

Эдстром знал случаи, когда люди на всю жизнь оставались калеками или уезжали в другие места, где им снова все ломали и вправляли заново. Медицина, как и все остальное, принадлежит Компании, и если будешь слишком критиковать врача, погонят тебя в три шеи, только всего. У каждого рабочего вычитают из его платы по доллару в месяц на врача, но если ты получил увечье на производстве и врач пришел к тебе домой, он имеет право потребовать еще сколько ему вздумается.

7

Партия оранжистов — ирландская ультрапротестантская партия. Большинство ирландцев — католики.