Король-Уголь

— Двадцать семь долларов в месяц.

— Вот и прекрасно, платите и мне двадцать семь, и вам здесь будет хорошо. У нас в поселке не всегда все достанешь, но Роза хорошая стряпуха. Она все будет делать.

Новый друг Хала — любимец начальства — служил запальщиком. Его обязанностью было обходить по ночам шахту и взрывать заряды, заложенные накануне шахтерами. Работа эта, сопряженная с большой опасностью, была по плечу только опытному человеку, но зато хорошо оплачивалась. Вот почему Джерри преуспевал в жизни и даже не боялся выражать свое мнение — в известных, конечно, пределах. Он даже не задумался о том, что Хал может оказаться шпионом Компании, и поразил гостя бунтарскими речами о разного рода жульничествах и поборах, процветавших в Северной Долине и на других шахтах, где Джерри Минетти работал с того времени, как мальчиком приехал в Америку. Хал узнал, что Джерри социалист. Он даже выписывал итальянскую социалистическую газету, и служащий на почте шутливо подразнивал его, зная, что это за газета. Но самым замечательным оказалось то, что миссис Минетти тоже была социалисткой, — обстоятельство весьма важное для рабочего, как говорил Джерри, ибо это значило, что церковь утратила над ней свою власть.

18

Хал, не откладывая, перебрался на новую квартиру, предоставив Ремницкому право получить за полный месяц из его заработной платы. Но он готов был понести этот убыток, лишь бы есть и спать в чистоте. Он посмеялся, когда узнал, что, поселившись у Минетти, уронил себя в глазах своих ирландских друзей. Оказалось, что в Северной Долине действовала самая жесткая шкала национальных разграничений. Американцы, англичане и шотландцы презирали ирландцев и валлийцев. Ирландцы и валлийцы презирали французов и «даго». «Даго» и французы смотрели сверху вниз на поляков и венгров; а те в свою очередь ни во что не ставили греков, болгар и «черных горцев»; дальше следовало по нисходящей два десятка разных национальностей Восточной Европы — литовцы, словаки, кроаты, армяне, румыны, русины, а в самом низу этой лестницы находились мексиканцы, негры и, наконец, «япошки», занимавшие последнее место.

Хал сделал это открытие, когда отправился снова навестить семейство Рэфферти и встретил у них Мэри Берк. При виде Хала в ее глазах зажегся лукавый огонек.

— Здравствуйте, мистер Минетти! — приветствовала она его.

— Здравствуйте, мисс Розетти, — парировал он.

— Ну, как, полюбили макароны?

— А вы что, их не любите?

— Я уж вам как-то раз говорила, — рассмеялась девушка, — что я довольствуюсь моей любимой картошкой.

— А вы помните, что я вам ответил?

Оказалось, что она помнит. Щеки девушки заалели, как розы, которые Хал тогда назвал ее пищей.

Сбежались дети Рэфферти, уже успевшие привыкнуть к Халу, и затянули песенку-дразнилку: «Мистер Минетти любит спагетти». Хал сообразил, в чем дело, и у него появилось искушение отомстить: он напомнит им, как он просился в столовники к ирландцам, но был отвергнут. Однако он побоялся, что старик Рэфферти не оценит этой шутки, и сделал вид, будто всегда считал Рэфферти итальянцами. С нарочитой серьезностью он обратился к главе семьи, произнеся его фамилию с ударением на втором слоге — «синьор Рэфферти». Это так понравилось старику, что он целый час потом смеялся. Живой и веселый юноша нравился ему все больше и больше. Старик даже отбросил свою подозрительность и, когда малыши ушли спать, разговорился довольно откровенно о своей шахтерской жизни.

Перед Рэфферти некогда открывалась карьера. На шахте в Сен-Джозе его даже назначили весовщиком, но он отказался от этой должности, решив, что его религия запрещает ему выполнять приказы начальства. Речь шла о наглом обычае записывать шахтерам не больше определенной цифры, независимо от того, сколько бы они ни выдали на-гора. Рэфферти предпочел скорее отказаться от должности, чем брать грех на душу. А так как все понимали, почему он не хочет быть весовщиком, то одно его присутствие поддерживало недовольство шахтеров, и ему пришлось совсем покинуть эту шахту.

— Значит, по-вашему, честных хозяев не бывает? — спросил Хал.

— Может, и бывает, — ответил старик, — но для них быть честными не так просто, как вам кажется. У них ведь конкуренция; значит, если одни владельцы обвешивают рабочих, то и другим приходится поступать точно так же. Ведь это — способ снижать втихомолку заработную плату. Прибылью-то своей никто не хочет поступиться!

В эту минуту Хал подумал о старом Питере Харригане — главном заправиле «Всеобщей Топливной компании», который однажды заявил: «Я первый борец за дивиденды!»

— Вся беда шахтеров в том, — продолжал Рэфферти, — что некому поднять за них голос. Шахтер одинок…

Во время этой беседы Хал не раз поглядывал на Красную Мэри и заметил, что она сидит, положив руки на стол, устало ссутулившись, — видно, пришлось сегодня тяжело поработать! Но внезапно она вмешалась в разговор, и голос ее зазвучал энергично и гневно:

— Вся беда шахтера в том, что он раб!

— Ну, зачем так? — попытался остановить ее старик.

— Весь мир против шахтеров, а они сами никак не поймут, что им надо объединиться, организовать профсоюз и защищать его…

В комнате Рэфферти внезапно воцарилось молчание. Даже Хал был поражен — впервые за все свое пребывание в поселке он услыхал страшное слово «профсоюз», произнесенное не шепотом, а во весь голос.

— Я все знаю! — вскричала Мэри, и в ее серых глазах появился вызов. — Вы не хотите слышать это слово! Но люди произнесут его, хоть вам оно и не нравится!

— Все это очень хорошо, — сказал старик, — когда мы молоды. А ты к тому же женщина.

— Ну и что? Неужели только женщина может быть смелой?!

— Конечно, — сказал старик с кривой усмешкой. — Язык у женщины длинный, его ничем не остановишь! Это даже начальство знает.

— Возможно, — отозвалась Мэри. — А не думаете ли вы, что на женщин ложится вся тяжесть шахтерской жизни и начальство это тоже знает?

Ее щеки раскраснелись.

— Пожалуй, — согласился Рэфферти и снова наступила тишина. Старик курил трубку, давая понять, что не хочет продолжать этот разговор и не потерпит никакой профсоюзной агитации в своем доме. Через некоторое время миссис Рэфферти сделала робкую попытку переменить тему, спросив у Мэри о здоровье ее сестренки, которая недавно прихворнула. Они обсудили какие-то лекарства от детских болезней, после чего Мэри поднялась со словами:

— Ну, мне пора…

Тогда поднялся и Хал.

— Я вас провожу, если разрешите.

— Конечно! — сказала она, и веселое настроение снова воцарилось в семье Рэфферти благодаря этой небольшой любезности, оказанной женщине.

19

Они шли не торопясь по улице.

— Я нынче в первый раз услыхал здесь о профсоюзе, — заметил Хал.

Мэри тревожно оглянулась по сторонам и шепнула:

— Тише!

— Но судя по вашим словам, об этом уже начали поговаривать!

— Одно дело — говорить в доме, у друзей, а другое — на улице. Какой смысл терять работу?

Он понизил голос:

— Вы серьезно хотите, чтобы здесь был профсоюз?

— Серьезно? — переспросила она. — Но ведь вы же видели мистера Рэфферти! Убедились, какой он трус? Все они здесь такие! Нет, это у меня был приступ раздражения. Я сегодня сама не своя — случилась одна вещь, вот я и вскипела.

Он ждал, но она, видимо, решила не продолжать. Тогда он спросил:

— Что же случилось?

— Не стоит даже говорить, — ответила она, и они прошли еще несколько шагов в молчании.

— Расскажите мне, пожалуйста! — попросил он. Сочувственные ноты в его голосе оказали действие.

— Вы, Джо Смит, плохо знаете жизнь шахтеров. Можете ли вы себе представить, каково здесь приходится женщине? Да еще женщине, которую считают красивой…

— Ах, это! — сказал он и прикусил губу. — Значит, кто-нибудь пристает к вам? — отважился он спросить после минутного молчания.

— Ну, да! Кто-нибудь всегда пристает к нам, женщинам. Всегда! Дня без этого не проходит. Куда ни двинешься, тебя задевают, подмигивают…