Страница 8 из 63
«Лазутчица» даже не улыбнулась.
— Товарищ старший лейтенант, не говорите Санфировой, — озабоченно попросила она. — Ладно? Я её боюсь больше, чем Бершанскую, честное слово. Она меня убьёт.
— Преувеличиваешь. Чтобы Санфирова убивала штурманов, да ещё в своей эскадрилье… Что-то не слышала.
— Я в переносном смысле. Очень вас прошу.
— Ладно, так и быть. Но с одним условием. В следующий раз передачу закончишь словами: «Пламенный привет от Сыртлановой».
— Могу даже начать с этого! — рассмеялась девушка.
— Шутки шутками, а твой поступок мог иметь очень серьёзные последствия. И по законам военного времени…
— Я больше не буду, — прервала меня собеседница. — Бершанской честное комсомольское слово дала.
— Ну, тогда я спокойна. Но мой тебе совет: сама доложи обо всём командиру эскадрильи.
Девушка сразу сникла.
— Нет, у меня язык не повернётся. Может быть потом, когда докажу.
— Что докажешь?
— Что у меня не блажь, а настоящая любовь.
— А как ты это докажешь?
— Заработаю орден. Санфирова недавно предупреждала меня: любовь должна умножать силы, а если происходит обратное…
— Понятно. Сколько у тебя боевых вылетов?
— Мало, тридцать два. Санфирова летала со мной пять раз! И не сделала ни одного замечания.
— Тебя хвалила Женя Руднева. Говорила, что ты рассудительная девушка, штурманские расчёты делаешь быстро, безошибочно.
Хвалила её и Лейла, в разговоре со мной, совсем недавно, но говорить об этом я, естественно, не стала.
— Признаться, — продолжала я, — не тебя я ожидала увидеть сегодня во «Дворце шахини».
Девушка опустила голову, и мне стало жаль её.
— Я знаю, товарищ старший лейтенант, — тихо сказала она, — что вы военных людей, фронтовиков, в сердечных делах выносите за скобки.
Я с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться.
— Это на меня наговаривают. Вернее, искажают мои светлые мысли. Ведь сердцу не прикажешь, правда? Скажу тебе по секрету: я сама всеми силами души люблю одного лётчика-истребителя и часто думаю о нём.
— Вы шутите.
— Нет, милая, не шучу. Он пропал без вести в первые дни войны. Эта любовь, к сожалению, не удесятеряет мои силы, но и не мешает мне исполнять свой долг.
— Простите меня, я не знала.
Начался дождь, и мы укрылись под крылом самолёта. Мне не хотелось обсуждать свои сердечные дела, и я продолжала свою проповедь.
— Радуйся, что человек, которого ты полюбила, находится не за тысячи километров, а рядом. И эти светоизлияния — зачем они?
— Глупая я, — вздохнув, призналась девушка. — Мы встречались всего несколько раз, когда оба были в ПАРМе. И если долго нет письма, мерещится бог знает что.
— И вы нашли выход: обмен информацией со скоростью света, самый быстрый из всех возможных.
— Это я додумалась. Ведь погода нелётная, немцы далеко, и мы улетаем в Крым.
— Только поэтому Бершанская и не приняла крутых мер.
— Не поэтому. Угадайте, чем я её обезоружила?
— Слезами.
— А вот и нет!
— Значит… У тебя будет ребёнок?
— Что вы, товарищ старший лейтенант, что вы, — испуганно залепетала девушка. — Разве я за этим приехала на фронт.
Я скорее почувствовала, чем увидела, как вспыхнуло её лицо. И самой стало неловко.
— Я сказала, — помолчав, продолжала она, — увольнительные не даёте, ни вы, ни Бочаров, сердца у вас нет! — Бершанская рассмеялась и говорит: ладно, обещайте мне, что впредь никаких фейерверков не будет.
Упрёк в бессердечии, явно несправедливый, всё же сработал. Дело в том, что Бочаров, командир мужского полка ночных бомбардировщиков, и Бершанская любили друг друга. Об этом мало кто догадывался: встречались они очень редко, всегда на людях, умели сдерживать своё чувство. А после войны поженились. Евдокия Давыдовна не могла не посочувствовать юному штурману.
Девушка ушла, и я осталась одна со своими думами… Мне пришло в голову, что разрабатывая операцию по поимке шпиона, Бершанская знала заранее, какая птичка попадёт в сеть. Только этим можно было объяснить, например, малочисленность «группы захвата», настойчивое требование не применять оружия. Возможно, одновременно такая же операция была проведена и в полку «братишек».
Кто-то, скорее всего дежурная по аэродрому, заметил сигналы, доложил Бершанской. Шпион, конечно, не стал бы подавать сигналы в сторону соседнего полка. Сообразив в чём дело, Бершанская приняла меры. Однако полной уверенности у неё не было, во «дворце» мог оказаться и настоящий лазутчик. Она учла и эту маловероятную возможность, враг бы от нас не ушёл.
Я не стала выяснять, как всё было на самом деле — расспрашивать начальство не положено.
Ночь шестьсот девяностая
Прощай, Пересыпь! Начинаем перебрасывать через пролив техников и вооруженцев, потом своими силами переправим на ту сторону, на новый аэродром, горючее, боеприпасы. Другие грузы доставим в Крым по воде или по подвесной дороге.
Я сделала пять вылетов, что-то забарахлил мотор. Техники занялись ям, а я решила заглянуть к Лейле. Её эскадрилья уже на крымской земле, в посёлке Чурбаш. Точнее, в бывшем посёлке — там нет ни жилья, ни жителей, одни развалины.
Лейла была одна в комнате. Полулёжа на нарах, в расстёгнутом шёлковом халате, читала какую-то книгу. Я глянула и обомлела: на обеих страницах — обнажённые женщины. «Нашла занятие, — со злостью подумала я. — Люди кровь проливают, а она…»
Лейла, глянув на меня весёлыми глазами, отложила книгу и отбежала в угол. «Испугалась!» — мелькнула у меня злорадная мысль. Но торжество моё было преждевременным. Сбросив халат, Лейла опустилась на коврик, словно приготовилась к молитве.
— Ты что, верующая? Какому богу молишься?
— Я сама богиня! — с вызовом крикнула моя деваха и заиграла плечами. Чем я хуже Афродиты Милосской? Я даже превосхожу её: в моём теле играет живая кровь, я могу обнимать и летать!
Она начала исполнять акробатические упражнения — у меня даже голова закружилась.
«Говорить с ней сейчас бесполезно, — подумала я, — Надо подождать».
Наконец Лейла, часто дыша, улеглась на нары, закрыла глаза.
— Ты в своём уме? — мягко спросила я.
Она взяла мою руку, приложила к своей груди.
— Зачем ты так говоришь, Магуба? Это хорошая книга, по ней художники учатся понимать красоту человеческого тела, В акробатических движениях тоже нет ничего плохого, наоборот. После таких упражнений я лучше сплю, нервы успокаиваются, меня не мучают во сне прожекторы, ракеты, горящие самолёты.
Она вскочила, застегнула халат и, налив в стакан чаю из термоса, поставила передо мной.
— Пей. Вот сахарин. Мы, дорогая Магуба, не должны забывать о красоте, об эстетическом вкусе. Ведь мы — прекрасный, благородный народ. Нам нельзя даже на войне грубеть и дурнеть. Пусть наши тела, как и души, останутся красивыми! Ты не согласна со мной?
— Согласна. Но всё равно, ты, Лейла, дура, круглая дура! — подведя итог, я занялась чаем.
— Нет, не круглая! — смеясь, возразила Лейла. — Вот почитай, что пишет мне Ахмет, — она протянула письмо. — А я оденусь…
Письмо Ахмета я могу воспроизвести лишь приблизительно… Лейла, душа моя, писал он, прекраснейшая из прекраснейших, моя неувядаемая лилия, здравствуй! Ты, кажется, опять забыла о моём существовании, но я буду напоминать о себе снова и снова. Клянусь небом и звёздами: ты будешь моей или ничьей! Помнишь ли ты своё обещание? Я живу, дышу сейчас одним: «Даёшь Крым!»
До встречи, моя нежная роза, властительница моей души, моя немеркнущая звезда!
С безграничным почтением и преданностью, твой до могилы Ахмет-Меджнун…
— Темперамент у него… истребительский, — сказала я, прочитав письмо. — Что же ты ему ответишь?
— А я уже ответила.
— И что написала? До могилы твоя?
— Какая ты быстрая! Пусть ещё помучается.
— Он знает, что у тебя с прошлой любовью покончено?
— С чего ты взяла, что покончено? С тем человеком — да, но не с любовью!