Страница 40 из 63
Она повернулась к раненому:
— Доброе утро. Не дымить надо, а развлекать высокую гостью.
— Я развлекаю, — проворчал старшина.
— Разве так развлекают? Она чуть не плачет. Совсем одичал в лесу. Сколько цветов кругом, видишь? О чём вы тут толковали, если не секрет?
— В любви ей признался, — вздохнул старшина, — а она нос воротит.
— От дыма! Меняй тактику, я скоро вернусь. Учти; времени у тебя мало.
Лейла ушла, мы посмотрели друг на друга и невесело рассмеялись.
— Продолжайте, — сказала я. — Тактику не меняйте.
— Главное я уже рассказал. Остатки питательной смеси я выпил и ночью налегке полез на обрыв. Неудача — угодил прямо под ноги патрулю. Немцев я заметил чуть раньше, чем они меня, швырнул гранату, сам вниз. Только громыхнул взрыв, я опять вылез наверх и со всех ног — прочь от обрыва. Так начались мои скитания по немецким тылам. До партизан я бы не дошёл, если бы не помог один святой человек.
— Темир-шейх?! — я так и подскочила.
— Да, он самый, — старшина удивлённо уставился на меня. — Знаешь его?
— Знаю. Мой земляк.
— Были бы руки в порядке, раздобыл бы я и воду, и харчи, а так… Отрезал ножом кусочки от ремня, этой лапшой в основном и питался. Совсем обессилел. На рассвете подполз к воронке, вижу, на дне вроде вода поблёскивает, обрадовался, скатился вниз, черпанул — гнилая кровь. И вылезти из воронки не могу, уцепиться не за что, только бинты оборвал. Ну, думаю, пожил я хватит. Сполз в кровавую лужу, и сморил меня гут сон. Спал недолго. Услышал голоса. Вижу, два мордатых немца с автоматами стоят надо мной, зубы скалят. Думаю, не дали помереть своей смертью, гады.
Закрыл я свои карие очи, ждал автоматной очереди, а услышал взрыв. Гляжу: один немец скопытился, второй валится на меня, думаю, шмякнется, зашибёт насмерть. Откуда силы взялись, каким-то образом оказался я сверху, и всё, отключился.
Очнулся, чувствую, холодная вода на лицо льётся, только рот подставляй. Наглотался, открыл глаза — кругом лес, рядом человек с бородкой, сидит на корточках, пульс мой щупает. Ты кто, спрашиваю. Я, говорит, святой человек, спасаю грешников своими молитвами… Земляк, говоришь. Он здесь, в Ялте.
— Здесь? Ранен?
— Нет. Пули и осколки его не берут, он же святой. Хотя сам при случае мажет метнуть гранату или пальнуть из пистолета. Прибыл в Ялту с комиссией по расследованию злодеяний гитлеровских захватчиков в Крыму. Увидел меня, спрашивает: в Мекку ходил? Когда перейдёшь в мусульманскую веру?.. Твоя подружка идёт, что делать будем?
Я подставила ему щёку для поцелуя и отвела грозу — Лейла захлопала в ладоши. В парадной форме, при орденах, она выглядела великолепно. Щёлкнула каблуками и, хотя была старше меня по званию, доложила:
— Поступаю в ваше распоряжение, товарищ командир!
— Вольно…
Явился мой мичман, я попросила его навести справки о Темир-шейхе. Оказалось, полчаса назад он уехал на автомашине в Севастополь.
Ахмет поцеловал Лейлу на прощанье, и мы отправились на аэродром.
Лейла во время полётов болтать не любила, поэтому я её ни о чём не спрашивала, летели молча.
Ни Ахмета, ни мичмана, ни старшину я больше никогда не видела. Только во сне.
Ночь семьсот одиннадцатая
Степь да степь кругом… Мы с Лейлой сидим на пригорке, я читаю севастопольские рассказы Толстого, а она обрывает лепестки ромашек, шевелит губами.
— Тебе надо гадать так, — предлагаю я: — Люблю — не люблю…
После перелёта мы прилегли отдохнуть. Лейла начала читать первый из севастопольских рассказов «Севастополь в декабре месяце», но вскоре отложила книгу.
— Не могу, — тихо сказала она. — Госпиталь, кровь, стоны, страдания…
Конечно, насмотрелась в Ялте.
Я взяла книгу, первый рассказ пропустила, начала читать со второго — «Севастополь в мае». Когда дочитывала третий, последний рассказ, «Севастополь в августе», Лейла предложила прогуляться. Книгу я взяла с собой. Дочитываю:
«Севастопольское войско, как море в зыбливую, мрачную ночь, сливаясь, развиваясь и тревожно трепеща всей своей массой, колыхаясь у бухты по мосту и на Северной, медленно двигалось в непроницаемой темноте прочь от места, одиннадцать месяцев отстаиваемого от вдвое сильнейшего врага, и которое теперь велено было оставить без боя…
Почти каждый солдат, взглянув с Северной стороны на оставленный Севастополь, с невыразимой горечью в сердце вздыхал и грозился врагам».
Я закрыла книгу. Лейла ощипывала, очередную ромашку.
— Любит, не сомневайся, — сказала я и вспомнила, что письмо Ахмета до сих пор лежит у меня в кармане. Подала его Лейле. — Плохой из меня почтальон, извини. Хотела в Ялте передать и всё забывала.
Она быстро прочитала письмо, рассмеялась:
— Послушай: «Скажи Бершанской, что если она не отпустит тебя в Ялту, я выброшусь из окна…» А палата на первом этаже.
— Как вы встретились? — не стала останавливаться я на письме.
— Он узнал, что я в госпитале, разыскал меня на веранде. Поздоровался и первый вопрос: как Магуба-ханум? В тот же день познакомил меня с твоим мичманом и с твоим старшиной.
Лейла сделала ударения на слове «твоим», и я почувствовала: краснею.
— На той самой скамейке, — продолжала Лейла, лукаво улыбаясь, — на которой ты целовалась с лесным матросом, Ахмет впервые поцеловал меня. Мне было приятно, но сердца моего он не тронул, и я заплакала. Вспомнила, как было там, в Куйбышеве…
В такой же майский вечер мы молча шли по берегу, и я чувствовала: что-то произойдёт. Ноги, как деревянные, думаю, вот под этой берёзой… под этой ветлой… Обнял, поцеловал, я вырвалась и убежала. Всю ночь не спала. Два дня с ним не разговаривала. Он ходил, как в воду опущенный. Смотрю на него и думаю: глупенький, ну когда же ты возьмёшь меня за руку и опять поведёшь туда, я же вся измучилась.
Хлопнет калитка, чувствую — это он, места себе не нахожу. Нас дразнили: жених Их невеста, он смущался, а мне хоть бы что. Обнимет, глаза закрою, боже мой, какое блаженство, лечу к звёздам, голова кружится, сердечко поёт, как жаворонок над полем.
Вспоминала день за днём, встречу за встречей, слово за словом, потом — провал, холодная беззвёздная ночь. Мне всё кажется, что он очень несчастен и любит меня по-прежнему. Как он, бедный, живёт без меня, наверно, каждую ночь видит меня во сне, чудится ему мой голосок, не мог он забыть мои руки, мои глаза, губы, волосы, так же, как я, вспоминает, вспоминает и на что-то надеется. Глупая я, правда?
— Сердце у тебя глупое, — сказала я сердито. — Или слишком умное. Надеюсь, ты не делилась с Ахметом своими воспоминаниями.
— Нет, конечно. Он уверен, что я буду с ним счастлива. Ни о чём не спрашивает, моё прошлое его совершенно не интересует.
— И долго ты в тот вечер обливалась слезами?
— Долго.
— А что Ахмет? Ты не обратила внимания, кинжал у него был?
— Не заметила. Гладил мою руку, что-то говорил. Ну, примерно: у тебя детская душа, жизнь нанесла рану, но время и моя любовь принесут исцеление.
— Он прав, по-моему. Первая любовь прекрасна и неповторима, но только в сказках она заканчивается свадьбой. В жизни бывает по-другому.
Лейла погрустнела:
— Это плохо, что только в сказках. Когда-нибудь первая любовь станет для людей единственной и последней, они научатся ценить её по-настоящему, беречь, защищать.
— А зачем? Я в седьмом классе влюбилась в учителя, узнала, где он живёт, приходила по вечерам к его дому, глядела на окна, шептала: «Спокойной ночи»… Жену его, учительницу, милую женщину, ненавидела, была уверена, что она неспособна дать счастье любимому мною человеку. Хорошо, что эта первая любовь в моей жизни длилась недолго, недели две.
— Я имею в виду первую любовь, которая взаимна — Может быть, ты права. Но жизнь такая сложная штука…
Лейла положила письмо Ахмета в карман гимнастёрки, немного подумала, потом не столько спросила, сколько возразила:
— А почему сложная? Люди сами виноваты: живут плохо, неправильно, мешают друг другу, вместо того, чтобы помогать, но не вечно же это будет продолжаться. Придёт время, жизнь станет проще, легче, красивее.