Рыжик

Черный лохматый пес отвечал на ласку лаской. Он умильно помахивал пушистым хвостом и старался лизнуть мальчика в лицо. Зимою друзья редко видались. Мойпес жил в сарае, а в хату Тарас его не впускал.

— Ну, давай гулять, — сказал Санька Мойпесу, и они вдвоем побежали по улице.

При свете яркого солнца Голодаевка очень понравилась Рыжику. С любовью оглядывал он все, что попадалось ему на глаза. Вот она, родная улица, с ее вечной грязью, с хилыми домишками, с ее бедными обывателями, с ее свиньями, курами и собаками. Саньке здесь все знакомо. Вон белеет хата его крестной, Агафьи. Маленькие оконца раскрыты, и видно, как там внутри на деревянном катке сидит, поджав по-турецки ноги, Агафьин муж и шьет. Он бледный и вечно больной. На улице возле дома копошатся дети Агафьи, мальчики и девочки, все светло-русые, все светлоглазые.

Рыжик, сопровождаемый Мойпесом, подошел к своим крестным братьям и сестрам.

— Санька пришел, Санька! — обрадовались ребятишки.

— Санька, сделай нам сабли! — приступили к нему мальчишки.

— А нам сделай мебель! — кричали девочки.

— Погодите, все сделаю… Сейчас некогда, — сказал Санька и побежал дальше.

Он добежал до дома крестного и снова остановился. «Войти аль нет?» — мысленно спросил себя Рыжик и тут же решил, что не стоит, потому что у Ивана Чумаченко детей не было, а жена его, длинная, сухопарая Катерина, была далеко не любезный человек.

— Едем дальше! — сказал Санька, обращаясь к собаке, и вторично пустился в путь.

Через несколько минут он уже был далеко и от реки и от Береговой улицы. Бегая по городу, он собирал свою рать, с которой давно не видался. В какой-нибудь час Санька успел обежать весь город, измерить босыми ногами глубину всех луж и мимоходом натравить Мойпеса на кур и на кошек. Мальчишки, бегая за своим предводителем, покатывались со смеху и приходили в восторг от громадного и умного Мойпеса. Спустя немного на улице не было ни одной курицы, ни одной кошки, ни одного поросенка: Санька всех разогнал, всех встревожил.

Этим первым своим подвигом Рыжик как бы давал знать обывателям, что он жив и что им еще немало придется претерпеть от него.

— Ну, братцы, теперь пойдемте у лошадей хвосты драть! — скомандовал Санька, когда от кур помина не осталось. — Нарвем волос и будем лески делать. Только смотрите, рвать хвосты у белых коней: черной лески рыба боится…

Он хотел еще что-то сказать, но вдруг вспомнил о Дуне и мгновенно умолк и притих.

— Я с вами не пойду, — после некоторого молчания заговорил Рыжик, — вы сами нарвите волос, а уж лески я потом сплету вам…

— А ты куда же пойдешь?

— Мне надо к Андрею-воину… Там Дуняшка… Она сирота… Мама у нее померла… Я ей сказал, что обижать ее (Рыжик нахмурился и возвысил голос) я никому не позволю… Сироту обижать нельзя, ее мама с неба все видит…

С этими словами Санька, а за ним и Мойпес убежали, оставив товарищей в большом недоумении.

Полуразвалившаяся хатенка безрукого солдата, как большой сгнивший гриб, торчала на конце Береговой улицы, окруженная со всех сторон невылазной грязью. Хата эта, доставшаяся Андрею-воину от отца, хотя и была его собственностью, но тем не менее среди голодаевцев не было человека беднее старого солдата. Чем существовал этот горе-домовладелец — трудно сказать. Известно было только, что извне и внутри его дома не было ни одной мало-мальски ценной вещи. Даже то, что осталось после сестры, было стариком продано и пропито. Постель — и та была снесена в кабак, и дядя с племянницей валялись на голой холодной печи. Бывало, с утра до глубокой ночи ждет Дуня, когда придет старик и принесет ей чего-нибудь поесть, а дяди нет как нет. Голод вызывает у Дуни мучительные страдания; она несколько раз принимается плакать, утихает, снова плачет, а кругом ни души.

К вечеру становится темней. Густой мрак окутывает девочку.

Ей холодно, голодно и страшно.

— Мама, мамочка!.. — жалобно всхлипывает Дуня. Но, испугавшись собственного голоса, быстро утихает.

Она одна… Кругом ни души, ни звука. Только ветер уныло поет свою нескончаемую песню и время от времени, точно разозлившись, хлопает наружными дверьми полуразвалившейся избушки.

Впрочем, не всегда Дуня одна: бывают дни, когда Андрей-воин шагу из дома не делает. Тогда Дуне еще хуже приходится: добрый и мягкосердечный в трезвые минуты, Андрей-воин, напившись, становится зверем. Не понимая сам, что делает, старик заставлял Дуню выделывать всевозможные артикулы. Девочка должна на все вопросы отвечать бойко, кратко и ясно.

— Артикул!.. — крикнет Андрей-воин, и Дуня, зная уже, что это значит, со всех ног кидалась за печку, откуда в ту же минуту возвращалась с большой палкой в руке.

— Смирно!.. — раздавалась хриплая команда пьяного инвалида. — Глаза направо!.. Во фрунт!..

И девочка, замирая от страха, поворачивалась во все стороны, согласно команде.

Вот в такую-то именно минуту, когда Андрей-воин был дома и муштровал племянницу, явился Рыжик. Мальчик еще из окна увидел, что делается в хате старика, и решил избавить Дуню от мучений. Из всех уличных мальчишек он один только не боялся Андрея, из-под единственной руки которого он умел во всякое время увернуться.

Завидя Рыжика, отставной солдат поднялся с лавки, приосанился и крикнул:

— Артикул!

— Здравия желаю, дяденька! — крикнул, в свою очередь, Санька, зная, что Андрей любит подобного рода приветствия.

— Дурак!.. Я не дяденька, а отставной ефрейтор сто пятьдесят первого Брест-Литовского пехотного полка и георгиевский кавалер! — выпалил безрукий и сделал несколько шагов к Рыжику. — Артикул! — крикнул он снова.

Санька немедленно опустил руки по швам и выпятил вперед грудь. В хате на мгновение сделалось тихо. Слышно было, как тяжело дышал растянувшийся на полу Мойпес.

Андрей-воин молча и серьезно оглядывал фигурку мальчика, его позу и, оставшись, по-видимому, доволен выправкой, с достоинством истинного командира проговорил:

— Молодец, спасибо!..

— Рад стараться, ваше благомордие!.. — скороговоркой ответил на похвалу Рыжик и тут же добавил: — Меня папа за вами, дяденька, послали… Они с крестным в питейном сидят.

Не успел еще мальчик кончить, как Андрей-воин, не говоря ни слова, схватил картуз и выбежал вон.

Дети остались одни.

Как ни был мал Рыжик, но он уже отлично понимал, что такое нужда и бедность. Оглядывая хилую, тощую фигурку Дуни, мальчик почувствовал к девочке жалость, и ему захотелось чем-нибудь ее обрадовать, заставить ее улыбнуться, развеселиться, но, к сожалению, у него ничего не было: ни игрушек, ни лакомств. Он сам только сегодня впервые вырвался на свободу.

— Пойдешь к нам? — после некоторого молчания обратился Рыжик к Дуне.

Та молчала, низко опустив голову.

— Пойдешь? — повторил Санька, но, не получив ответа, принялся уговаривать: — Пойдем!.. У нас тебе хорошо будет… У мамы теперь много работы есть… Ты помогать будешь… Идем, а?..

Дуня наконец подняла на него синие грустные глаза и, к величайшему удовольствию Рыжика, улыбнулась.

— А ты меня в воду не бросишь? — вдруг спросила Дуня.

— За что я тебя брошу?.. Разве можно тебя в воду бросать, глупенькая? Ведь ты сирота… Тебя обижать нельзя…

— А почему меня дядя обижает? — тихо спросила Дуня.

— Дядя почему обижает?.. — переспросил Санька и задумался, не зная, что сказать и чем утешить свою подругу.

В это время промелькнула мимо окон серая шинель Андрея-воина. Дуня от страха съежилась в комочек.

— Дяденька идут… — прошептала она, невольно прячась за спину Рыжика.

В сенях послышались тяжелые шаги, а вслед за тем в дверях хаты показался Андрей-воин. Он был страшно разозлен.

Небритый острый подбородок его вздрагивал, серые бачки тряслись. В руке он держал толстую суковатую палку.

— Я вам, чертенятам, сейчас покажу, как обманывать меня! — крикнул старик и стукнул палкой об пол. — А с тебя, — продолжал он, обращаясь к Дуне, — всю шкуру сдеру…