Страница 8 из 27
Толстой после первого неудачного поиска отошел было от берега и рассеянно смотрел куда-то вдаль. Теперь он быстро подошел к берегу и крикнул:
— Спасибо, друзья! Спасибо!
Настроение поднялось. Послышались веселые переговоры, у всех появились улыбки.
— А я уже решил вернуться в Ленинград. Очень примета паршивая. Серьезно! Не хочешь, а веришь в разную чертовщину, как деревенская баба. Такая у меня, видно, утроба. Да, без ружья и поездка куцая.
Липатов сиял: он герой. Лидия Николаевна несколько приглушила его сияние. Она по-родственному поднимала на щит Валериана: «Важны находчивость, быстрота и организация. Вытащить ружье из воды и я могу. Бросьте… Ну, бросьте… Я подниму. Бросьте, — кипятилась она, — и укажите: вот тут, мол. А я подниму. А вот без Валериана вы бы всю жизнь елозили по дну Урала, а нашли шиш».
Решили: велика сила дружины, могуч коллектив, да еще из таких парней, как мы все. Все мы молодцы. И каждый почувствовал себя в той или иной мере молодцом. Толстой поддержал:
— Спасибо, молодцы… Еще раз спасибо!
— Рады стараться, ваше сиятельство, товарищ граф!
С ночевкой запоздали. Пристали к какому-то песчаному островку, местами заросшему тальником. Первую ночевку Толстой описал в «Охотничьем дневнике», а остров назвал «Островом Любопытного Верблюда». Рыбаки, хотя и было темно, все же успели забросить два перетяга. Ужин был заготовлен в городе, его разогрели и ужинали у костра. Палатки не ставили. Разбросали постели на чистом, теплом песке и заснули, глядя на звездное темно-голубое небо. Спали безмятежно, как дети.
Ранним утром, купаясь, Алексей Николаевич говорил:
— Чудесно! Никогда я так не спал, как здесь. И сейчас в душе трепещет какой-то свет, звучит какая-то неясная музыка. Как у ребенка, только что начинающего жить. Черт возьми — это трудно выразить! Этого нельзя выразить! Эти просторы, эти безмолвные степи с ароматом полыни и увядающей богородской травы, эта мудрая тишина, которую не нарушают ни птичий гомон, ни неумолкаемое ворчанье реки. Ведь все это когда-то, давным-давно, было! Ведь ребенком я глотал этот воздух и слушал эту музыку. Но жизнь запорошила светлые впечатления бытия. Много нелепо-уродливого, тяжелого пережито за последующие сорок лет. И вот я стал другим, стал «культурным человеком», — иронически закончил Алексей Николаевич, с сожалением рассматривая свое отяжелевшее тело. — А? Теперь я на миг стал снова дите! Дите!
Толстой сзади схватил Липатова за ноги, и началась шумная возня в воде.
— Ишь, дурни! Эй, бегемоты! — крикнула Лидия Николаевна. — Кушать подано. Пожалуйте к столу.
Тут же — на стерильном, по авторитетному заключению, песке — широко раскинута пола палатки, на ней белая скатерть, корзина с солидными кусками хлеба, в беспорядке разбросаны небьющиеся тарелки, ножи, вилки, а в двух блюдах — ярко-красные помидоры.
— Шикарно, — похвалил «капитан», передавая Павлику две дощечки — подставки под сковороды.
— На завтрак жареный судак, залитый яйцами… Затем крепкий чай или арбуз — по выбору.
— Невежи, — сурово заметил «капитан» подошедшим, — даму нужно приветствовать.
Послышалось многоголосое, громкое, хоть и не совсем стройное:
— Здравия желаем писательнице-повару! Пусть здравствует российская литература!
Кушали молча, с увлечением. Слышались лишь отдельные слова, отрывки фраз и дружная работа челюстей.
— Великолепно. Вот это да! Спасибо рыбакам. Да сгорят от стыда охотники. Вечная слава повару и его помощнику Павлику!
— Постойте, на обед не то еще будет, — загадочно сказал Валериан.
Все недоуменно переглянулись, но Валериан молчал.
В самом деле, что же будет на обед? Никто не знал. Жили без расписаний-меню, без плана.
Плыли часа четыре. Три раза сменялись гребцы: смена происходила через каждые пятьдесят минут. Со степных просторов, с обоих флангов на Урал наступал зной. Он легко прорывал заграждения-поймы и быстро изгонял с реки прохладу. Рыба прекратила игру-кормежку, ушла на дно — в глубокие ямы, под коряги, в норы под яром — и там притаилась. Птица также попряталась в непролазные колючие кустарники терновника, в густые травы ежевичника, в приозерные камыши.
Жара сморила и «безумцев». С утра сидевшие в одних трусах, они облачились в длинные легкие белые рубахи и широкополые соломенные шляпы. Сонно кивая головами, поклевывая носами, они очумело молчали. Похоже было: плывут кержаки в поисках новой веры.
Лидия Николаевна простонала:
— Ой, силушки моей нету. Бухнусь вот в омут… Тогда…
— Что тогда? — насмешливо спросил «капитан». — Тогда поставим здесь памятник с надписью: «Под яром сим утопла писательница Сейфуллина».
Кто-то вполголоса прогудел:
— Грянем, братцы, удалую на помин ее души.
— Неумно острите, сударь… Просто выходит…
Валериан, внимательно разглядывая карту, считал яры. Он то и дело хватался за бинокль, шарил им по правому высокому берегу и что-то высматривал.
— Есть! — крикнул он. — Капитан, приготовьте команду. Население Кушума вышло с хлебом-солью встречать нашу славную экспедицию!
Все встрепенулись. «Где, что?» — спрашивали друг друга, не понимая, в чем дело.
Об обстановке в Кушуме знали не все. Толстой еще в Москве просил Валериана показать «хотя бы кусочек быта» уральских казаков после пережитых лет жестокой гражданской войны.
Лодки пристали к берегу.
— Здорово, станичник, — крикнул Валериан. — Давно ждешь, Гора?
— Маманя затужи́лась: курник перепреет, судак поплывет. Льду нету… Не в городу, поди.
Лицо юноши осветилось улыбкой.
— Какой красавец! — не сдержался Алексей Николаевич.
Он с полуоткрытым ртом бесцеремонно-восхищенно смотрел на юношу. А тот как ни в чем не бывало стоял в непринужденной позе — стройный, большеглазый, с легким румянцем, пробивающимся через загар, улыбчатый.
— Да, — произнес Алексей Николаевич. — Вот это да! Не то, что мы с вами, многоуважаемая Лидия Николаевна. Мы — пещерные горожане!
— Ну-ну, любезный граф, говорите только о себе. Меня оставьте.
Обращаясь к спутникам, Лидия Николаевна продолжала:
— Алексей Николаевич похож на Адама, вернувшегося в рай через сорок лет после изгнания. Он противен сам себе: рай ему теперь не жилище.
Толстой промолчал.
Только теперь все заметили, что рядом с юношей, крепко прильнув к нему, стояла девочка лет двенадцати, в голубеньком платьице. Такая же стройная, такая же большеглазая, только волосы черные, как крыло ворона, в черной косичке голубенькой бабочкой трепыхалась ленточка.
Юноша что-то шепнул девочке, та вспорхнула и мигом взлетела на яр.
— Постой, погоди, стрекоза! Вместе пойдем. Проводишь! — едва успела крикнуть Лидия Николаевна.
Куда там! Когда выбрались на яр, голубенькое платьице мелькало далеко впереди.
Шли гуськом — огородами, по узкой тропинке. Кое-где стайками работали казачки. Когда «безумцы» проходили мимо, женщины прекратили работу и из-под ладоней-козырьков смотрели на странное шествие.
— Мотри, китайцы?! Вишь в юбках синих. И облик у марзи китайский. А может, кореи! Намедни сказывали, что наш Яик будут заселять кореями.
Лидия Николаевна приостановилась и молча прислушивалась к разговору.
— А ты по-нашенски умеешь? — спросила ее бойкая казачка.
За нее ответил Толстой:
— Она по-русски только ругается, говорить не умеет.
Женщины рассмеялись.
Лидия Николаевна только и успела сказать:
— Вас, Алексей Николаевич, зной лишил обычного остроумия.
4. Корсаковская старица. Эльдорадо
— Охотники, рыболовы, вот наконец-то мы прибыли в Эльдорадо! Тут, товарищи, вы найдете для себя все, что вашей душеньке угодно! — сказал «капитан», направляя лодку к берегу.
Толстой заметил:
— Так тут где-то и прячется знаменитая Корсаковская старица, которая снилась вам, Василий Павлович, в Москве в зимние длинные ночи и о которой вы, простите, прожужжали уши московским приятелям. Вы говорили о ней и у нас, в Ленинграде, так, что, признаюсь, я мало верил. «Арабский сказочник», думалось нам. «Талантливые охотничьи басни», — говорили мы между собой.