Большая дорога

Но Маша думала не о себе, а о том, кого она уже несла в своем ослабевшем от голода теле, — о новой жизни, начавшейся в ней, и она испытывала новое для себя чувство материнской тревоги за эту искру жизни, которая зажглась в ней в ясный благостный день «бабьего лета» в лесной тишине, под могучими ветвями дуба. Маше было страшно думать, что вместе с ней погаснет и эта искорка, и ей хотелось уберечь ее, спасти, чтобы искорка эта разгорелась в большое и яркое пламя человеческой жизни. И спасти эту жизнь можно было — стоит только взять вот этот кусок хлеба, — и тогда откроются дверцы железной клетки.

И никто — ни стерегший ее немец, ни Фукс, ни тот, кто с состраданием смотрел издалека на железную клетку не знал, что самая страшная пытка для Маши состоит не в том, что ее морят голодом, а в том, что она может спасти загоревшуюся в ней искорку жизни, но не может отказаться от того мира, который она сама создавала для этой будущей жизни, не может потому, что не хочет оказаться слабой перед лицом врага, не может потому, что изменить — значит умереть, но умереть позорной и самой страшной смертью — смертью души. Так лучше уж умереть вместе с тем, кто живет в ней, ибо он не простит матери, если она сохранит ему жизнь ценой измены.

«Но ведь яблони живы, — думала Маша, — и весной снова все здесь зацветет… И будет день — в этот сад придут дети, и учительница расскажет им о синей птице, которая умерла в этой клетке, чтобы к детям снова вернулось утраченное счастье…»

Сквозь слезы Маша увидела отца. Он стоял, сняв шапку, перед немцем и низко кланялся ему, протягивая пачку денег.

— Отец я… Отец, — твердил Александр Степанович, указывая на Машу.

И немец взял деньги.

Получив разрешение приблизиться к клетке, Александр Степанович еще раз поклонился.

— Машенька… Яичко тут и хлеба кусочек, — сказал он, протягивая бумажный сверточек.

Но немец закричал что-то и, подбежав к Александру Степановичу, вырвал у него сверточек.

— Кушать нет! Говорить нет! Смотреть да! — крикнул солдат и положил сверточек в карман.

Александр Степанович стоял возле клетки и смотрел на дочь, а слезы застилали ему глаза, и он не вытирал их, а только шептал:

— Машенька… Машенька…

— Не нужно, — тихо сказала Маша.

И Александр Степанович понял это так, что не нужно было приходить ему сюда.

— Да как же, Машенька… Ах ты, господи… Чего же теперь делать-то?

— Плакать не нужно, — сказала Маша, разглядывая лицо отца и только теперь заметив, что он постарел, голова его трясется и весь он какой-то маленький, жалкий.

— Кланяться не нужно… Стыдно…

— Да ведь как же не евши-то, Машенька?..

Маша утомленно закрыла глаза, погружаясь в забытье. Она вдруг увидела Владимира. Он шел к ней навстречу, и лицо его было тревожно-радостное, как весной, когда он вошел к ней в комнату, а она испугалась, подумав, что это призрак.

Маша открыла глаза и вскрикнула от радости: Владимир подбежал к клетке и схватился за ржавые прутья, словно хотел сломать их, согнуть, разметать.

— Маша… родная! — прошептал он, вглядываясь в потемневшее, осунувшееся ее лицо, на котором горели лишь большие и светлые глаза.

Маша рванулась к нему, но от слабости у нее закружилась голова, и, пошатнувшись, она упала на колени. Владимир стоял так близко от нее, что она видела даже родинку на щеке, но не могла протянуть к нему ослабевших рук, — вот так бывает во сне, когда знаешь, что нужно бежать, а ноги не движутся, и от этого становится так страшно, что невольно кричишь. И Маше показалось, что она видит Владимира во сне, потому что никогда не видела его в крестьянской одежде, в лаптях. Если бы это было в действительности, то он пришел бы с оружием и убил бы немца…

— Маша… очнись, родная! Это я… я! — шептал Владимир, задыхаясь от ощущения бессилия своего, срывая до крови кожу с пальцев, впившихся в шершавые от ржавчины железные прутья. — Я спасу тебя! Сегодня ночью…

Немец оттолкнул его от клетки и прогнал. Владимир сказал Ольге, чтобы она привела трех самых смелых парней-комсомольцев. План его состоял в том, чтобы ночью напасть на часового, убить его, а клетку с Машей унести. Ольга привела только двух юношей. Это были братья Сизовы, близнецы, настолько похожие один на другого, что даже мать часто путала их и Васю называла Гришей.

И Вася и Гриша были высокого роста, русоволосые, с могучими руками, которые они унаследовали от отца, работавшего в кузнице Краснохолмской МТС. И нрав у обоих Сизовых был на редкость веселый — они всегда улыбались, а хохотали громко, сотрясаясь всем телом.

Владимир объяснил братьям Сизовым, кто он и для чего пригласил их к себе.

— Машу-то все мы хорошо знаем, — сказал Вася Сизов, широко улыбаясь, словно пришел на праздник, а не на опасное дело. — Я эту клетку и один унесу, — Вася повел своими широкими плечами, и даже Владимир не мог удержаться от улыбки, глядя на этого богатыря. — Я на соревновании по поднятию тяжести в прошлом году первое место взял…

— Он чего выкинул, — сказал Гриша, с любовью взглянув на брата. — Лошадь на спине поднимал… Подлезет под нее, а она только ножками дрыб-дрыб! — Гриша захохотал так громко, что задребезжали окна.

И Ольга испуганно схватила его за руку:

— Немцы услышат. Тише!

…Немец шагал вокруг клетки, высоко поднимая ноги и ударяя каблуком в землю, — вот так он будет маршировать на торжественном параде, на Красной площади в Москве…

Владимир пополз по траве, зажав в зубах нож. Братья Сизовы ползли следом за ним: они должны были унести клетку, пока Владимир будет расправляться с часовым и отвлекать внимание стражи, если она сбежится на выстрелы немца.

Промерзшие листья шуршали под ладонями и коленями Владимира, казалось, они гремят, словно железные. И немец остановился, напряженно вглядываясь в темноту, вскинув автомат. Владимир был от него шагах в двадцати. Кровь так сильно стучала в висках, что Владимир не слышал, что шепчет ему Вася Сизов. Владимиру казалось, что все погибнет, если он сейчас же не бросится на часового. Он вскочил и побежал прямо на немца. Немец закричал что-то и выстрелил очередью. Владимир почувствовал боль в ноге, неодолимая сила потянула его к земле, но он добежал до немца, ударил его ножом в живот и тогда только упал.

На выстрелы прибежали солдаты, но часовой был уже без сознания. Рядом с ним лежал Владимир с перебитой ногой. Ему скрутили руки и потащили в комендатуру, другие понесли часового. На какое-то время немцы забыли о клетке, а когда хватились, ее уже не было под яблоней. Всю ночь немцы шарили с фонарями по деревне и вокруг нее, но клетка исчезла бесследно.

Утром всех жителей пригнали в сад. Среди них был и Александр Степанович, не успевший уйти в лес. Ольга стояла рядом, опершись на его руку.

Солдаты притащили Владимира волоком, потому что он не мог итти: у него была перебита пулей нога, и его долго и мучительно пытали, стараясь добиться признания: кто он, откуда, почему принимал участие в похищении клетки с женщиной, кто соучастники, куда унесли клетку? На все эти вопросы Владимир отвечал молчанием, он понимал, что его ожидает смерть, и думал лишь о том, чтобы умереть достойно, как подобает члену великой коммунистической партии.

Его привязали к старой ветвистой яблоне, скрутив руки за спиной, и он не стоял на земле, а висел, притянутый веревками к стволу яблони. Теперь, в неподвижном этом состоянии, как-то сразу стихла боль в ноге и груди, по которой его били чем-то тяжелым и тупым, и Владимир, увидев темный круг на том месте, где стояла раньше клетка, с радостью подумал, что Маша спасена, что он сделал для нее все, что мог. И он испытывал чувство морального удовлетворения, что вышел победителем из неравной схватки с врагом.

Владимир понимал, что ему оставалось жить лишь считанные минуты. Солдаты уже складывали у ног его поленья и сучья и запихивали между дровами пучки соломы.

И теперь, когда уже не было никакой надежды на спасение, когда оставалось лишь примириться с неотвратимым концом, Владимира вдруг охватила такая жажда жизни, что он рванулся, напрягаясь всеми мышцами и разрезая кожу веревками. И сразу ослабел, тело его бессильно обвисло, закрылись глаза.