Жена скупого рыцаря

Но Муза Анатольевна уверена — мы с кобелем не дружим. А значит, провинившуюся невестку можно наказать — обкормить пса горохом, пускай враги гуляют.

Чего нам и надобно.

Людвигу общество мозговой кости в прозрачном пакете нравится очень. То и дело пес обегает мои ноги, путается в поводке и пытается попробовать косточку, не доходя до дома.

— Потерпи, лапушка, — выпутывая его из кожаной тесемки, прошу я, и мы несемся к дому.

Во дворе на лавочке — выставка невест в годах и… джип соседа-растлителя, из открытой дверцы которого торчат ноги в голубых джинсах и кроссовках сорок восьмого размера. При моем появлении соседушки блещут фарфоровыми зубами, что-то в последнее время я много внимания стоматологии уделяю, ох, не к добру это! — сосед бодро шевелит кроссовками, захлопывает дверцу машины и быстро, целенаправленно движется в мою сторону.

— Батюшки! — стыдливо приседаю я, останавливаюсь у насеста с невестами и начинаю ждать вопросов о самочувствии Музы Анатольевны.

Но курятнику не до меня. Даже Маргарита Францевна пропускает нас с Людвигом взглядом и останавливается на точке где-то за моей спиной.

— Кхм, — кашель сзади басом.

Худшего со мной не могло приключиться. На виду всего двора развратник-бандит, притча во языцех и вставных челюстях, требует общения от невестки дорогой мадам Мухиной! Такого спектакля двор еще не видел.

— Здравствуйте, Лев, — бросаю через плечо и умоляюще смотрю на Маргариту Францевну.

Тонкие губы вдовы члена ЦК растягиваются в довольной улыбке. Не совсем понимая, в чем, собственно, дело, она бросается на выручку чужой невестке и ядовито сюсюкает:

— Добрый день, молодой человек, — и, спохватившись, добавляет: — Добрый день, Симочка.

По словам старика Фрейда, человек говорит правду, только когда оговаривается. Оговорка Маргариты Францевны показала — Сима Мухина курятнику без интереса. А вот соседа-педофила следует зацепить.

Но среди московских бандитов всех дураков давно перестреляли. И до соседа моментально доходит: хочешь уйти от невест живым, уходи сразу.

— Здравствуйте, дамы, — бормочет бандитская морда, которой я не вижу, и топает к подъезду.

Выставка работ дорогих протезистов скалится ему вслед до хлопка кодированной двери.

— Хорош негодник! — говорит толстая, как подушка, и добрая, как Дед Мороз, Ираида Яковлевна.

Курятник недоуменно шипит ей в лицо, как стая рассерженных лис. Маргарита Францевна, у которой два сына, и оба — очкарики-заморыши, изображает легкий сердечный приступ и начинает обмахиваться платочком:

— Ну, Ираида, ты даешь! Это же гора тупого мяса!

Ираида Яковлевна — не моя Муза, она с пеленок в заоблачных дипломатических высотах. И на цековскую вдову, лет пятьдесят назад приехавшую из Волчьегонского угла Тмутараканского уезда, Яковлевне плевать немного. Ираида плотоядно ухмыляется и добавляет:

— Всем бы в койку такого мяса…

Туше.

Пока соседки переваривают рекомендацию Ираиды Яковлевны, я встаю на цыпочки и тихо исчезаю. Минут пять лисы будут трепать центнер веса потомственной дипломатши, потом обломают зубы и примутся за первопричину переполоха Серафиму Мухину. А мне бы не хотелось тревожить свою тонкую соломенную душу. И я исчезаю.

О том, что сосед бандит-развратник ждал во дворе именно меня, не успеваю даже подумать. Захожу в подъезд, проскальзываю мимо консьержа и у лифта вижу мощное накачанное тело, прислоненное к стене. После рекомендаций Ираиды Яковлевны насчет койки лица бандита я не вижу. Только литые бицепсы, обтянутые тонкой майкой, невероятные мужские бедра в тесных джинсах, и… мне становится жарко, стыдно, неуютно.

Консьержи нашего дома трудоустроены в каком-то охранном агентстве, но сплошь состоят из стариков-пенсионеров. Пенсионеры эти тихи, нелюбопытны, но мне кажется, будто нашу встречу у лифта снимают скрытой кинокамерой. «Попросить бы вырезать из пленки кадр с Левой в этой позе, сделать слайд и спрятать под матрасом», — мелькает в голове, и я, изображая лицом равнодушие, но, черт меня подери, виляя задницей, поднимаюсь к лифту.

— Добрый день, Серафима, — еще раз здоровается Лева. Позы он не меняет, лифт ползет откуда-то сверху, и у меня пересыхает в горле. — Я хотел извиниться…

— За что? — хрипло бормочу я.

— По-моему, мы вас вчера разбудили? Извините, ребята соревнования выиграли. Мы отмечали…

От соседа прет такой здоровой сексуальной энергией, что, кроме как пожать плечами, ни на что другое меня недостает. Я даже в глаза ему не смотрю. Боюсь, опять шарахнет рикошетом, и консьержу будет что вспомнить долгими зимними вечерами.

— Ваша мама, случайно, не заболела? — спрашивает сосед. — Смотрю, вы и сегодня с собачкой гуляете…

Он пытается погладить озабоченного костью и потому доброго Людвига, склоняется над псом, и передо мной оказывается его спина. Рельефная, как на работах Микеланджело. Волна забытого, волнующего запаха ударяет ураганом, и я качаюсь.

Счастье, что сосед склонен и этого не видит.

— Ваша мама здорова? — Он старается дружить, но напоминает мне о Мише, Музе и о приличиях.

— Это моя свекровь, — четко и зло объясняю я.

Лева замирает над Людвигом, но приходит кабина лифта, я забираюсь внутрь и молюсь, чтобы мучения скорей закончились.

Вслед за мной сосед не заходит. Стоит, распирая крепкими руками створки лифта, и молчит.

Потом руки его безвольно опускаются, двери съезжаются и дотрагиваются до его плеч, как хотелось бы дотронуться мне.

— А где ваш муж, Серафима?

— Миша работает за границей, — произношу я внятно и подтягиваю к себе Людвига, словно отгораживаясь.

— Извините, — бросает сосед, разворачивается и быстро выходит из подъезда.

На восьмой этаж я еду одна. Людвига можно не считать, у него любовь с костью.

Нечаянная встреча с неприличным соседом подействовала на меня столь ошеломляюще, что очнулась я тишь спустя минут тридцать. Уже на кухне, в домашнем халате. Стою у плиты и наблюдаю, как медленно поднимается мясная пена в скороварке. Ловлю ее лениво и жду возможности закрутить крышку насмерть и скрыться в своей комнате.

Муза памятником всем скорбящим сидит на табурете в центре кухни и наблюдает за мной, пеной, мокнущим в холодной воде горохом. Растерянный, блудливый взгляд вернувшейся — без челюсти — от стоматолога невестки подарил свекрови подозрение: Сима крутит роман с дантистом Самуилом Лейбовичем Рубинштейном.

Самой свекрови дантист Рубинштейн нравится очень. Думаю, немалую роль в этой приязни сыграло опьянение от наркоза. Самуил Лейбович, когда удалял Музе Анатольевне последний коренной номер шесть, дал трусливой даме двойную дозу обезболивающего, и из его кабинета Муза Анатольевна выплыла совершенно пьяная и несколько влюбленная. Согласитесь, когда малознакомый мужчина битый час ковыряется у вас во рту, есть в том нечто от эротики. Забываешь, что мужчина этот толст, лыс и невысок ростом. Доверие, которое пациент испытывает к врачу, стояло в основе не одного романа.

На пороге в прихожей я рассказала свекрови тысяча первую сказку. На сей раз повествование шло «о бедном дантисте с аппендицитом». Якобы сегодня утром несчастного Рубинштейна увезли в больницу непосредственно от станка, от склянок и бормашины. Куда он дел готовую челюсть, медсестра Люся не знает.

— Придется, Муза Анатольевна, ждать.

— Надо к Самуилу Лейбовичу в больницу сходить. Куда его увезли?

— Люся точно не знает, — бормочу я и понимаю — с Музы действительно станется сходить в больницу. Засядет за телефон и начнет обзванивать московские клиники. — У Рубинштейна какая-то хитрая страховка, и Люся полагает, что его могли в частную лечебницу отвезти.

— Такое бывает? — удивляется свекровь. — С аппендицитом и бесплатно легко разбираются…

— Сейчас все бывает, — киваю я.

Но опытную воробьиху Музу Анатольевну на мякине не проведешь.

— Надо позвонить в «Скорую». Там должны знать, куда направлен больной.