Страница 37 из 64
Вдруг, пробегая по коридору, кто-то крикнул:
— Капитуляция!!!
Игра продолжалась в том же темпе. Видимо, смысл слова «капитуляция» не дошел до сознания играющих. А может быть, этого слова никто и не произносил. Все это Рябову лишь померещилось. Но вдруг, словно что-то вспомнив, игроки переглянулись и как по команде, одновременно, начали медленно подниматься со своих мест.
— Капитуляция, — тихо, почти шепотом произнес один и уже ошалело, радостно, во весь голос крикнул: — Вы слышали? Ка-пи-ту-ля-ция!
В следующую минуту все четверо, мешая друг другу, кинулись к дверям. Рябов взглянул в угол комнаты, где в кресле сидел Коваленко, — его уже там не было. С улицы доносилась беспорядочная стрельба — там кричали «Ура!», целовались, плакали…
Несколько дней они ходили ошалелые от счастья.
Победа пришла, а их возвращение на Родину все еще затягивалось.
В начале июля Рябову позвонили из Парижа, попросили подготовить документы на отличившихся партизан, а спустя некоторое время вместе с теми, на кого были отосланы наградные листы, вызвали в Париж и его.
В большом зале Советского посольства собрались сотрудники штаба по репатриации советских граждан из стран Западной Европы, дипломатические работники, русские партизаны, франтиреры, офицеры французской, английской и американской армий, многочисленные гости. Вначале была официальная часть, затем началось вручение наград.
Одна за другой назывались знакомые ему фамилии: Петриченко, Бандалетов… И вдруг он услышал свою фамилию. Уже немолодой французский генерал, стоявший слева от стола, за которым сидел президиум, взяв из папки лист бумаги, начал читать:
— Военный секретариат Парижа, 5 июля 1945 года. Приказ № 242 военного губернатора Парижа, бывшего главнокомандующего войсками внутреннего сопротивления, корпусного генерала Кенига. Основание: декрет от 7 января 1944 года о награждении за участие в войне…
Генерал читал размеренно, не спеша, хорошо поставленным голосом. Переводчик, наоборот, почему-то спешил, словно за ним кто-то гнался. Едва генерал успевал произнести фразу, как он торопливо переводил ее и выжидательно смотрел на своего шефа. Создавалось впечатление, что говорит только генерал.
«Объявляется благодарность в приказе по дивизии Ивану Рябову — лейтенанту Красной Армии, — звучал голос генерала, — как прекрасному организатору советских партизанских отрядов в районах Дуллана, Фревана и Сен-Поля, который возглавил операции этих отрядов и проявил при этом смелость и презрение к опасности».
«Объявление благодарности, — вторил переводчик, — влечет за собой награждение Военным Крестом с серебряной звездочкой».
«28 августа.
Сразу после награждения меня пригласил к себе один из представителей штаба по репатриации советских граждан из стран Западной Европы подполковник Алексеев. Еще раз поздравил меня с наградой. «Завтра ваши товарищи уезжают на Родину, — сказал он. — И не морем, как предполагалось, а по железной дороге. А лично вас мы хотим задержать во Франции еще. Дел у представительства хоть отбавляй. А людей не хватает». Но, видя, как потускнели мои глаза, переспросил: «Так, говоришь, четыре года ничего не знаешь о семье? Это я понимаю. — Вздохнув, добавил: — Ну что же, тогда собирайся».
Радость и волнения дня — все это перемешалось и так подействовало на меня, что, выскочив из кабинета Алексеева, я плохо соображал, что делаю. Не помню, Лак добрался до гостиницы. Схватил чемодан и, не подумав о том, что дневной поезд уже ушел, товарищи, приезжавшие вместе со мной за наградами, уехали, кинулся на вокзал…
Оказалось, что до вечернего поезда еще оставалось больше трех часов. Все это время я ходил по перрону, пока наконец не подали состав, который я ждал».
(Из дневника)
Утром, едва лишь поезд начал подходить к Ардуазу, Рябов услышал французскую и русскую музыку. И тут же увидел в окно вагона партизан, которые четкими колоннами выстроились вдоль платформы. А там поближе к вокзалу толпились гости: стояла импровизированная трибуна, сделанная из ящиков, возле которой суетился его заместитель — Вишняк.
Увидев лейтенанта, он радостно замахал руками, кинулся навстречу.
— А ты прикатил вовремя. Сейчас начнется митинг!
В час расставания было сказано много идущих от сердца слов. Но вот была предоставлена возможность выступить Рябову.
— Товарищи офицеры, сержанты, бойцы, дорогие гости, — заговорил он негромко, — сегодня мы покидаем Францию, на земле которой сражались с ненавистным врагом, где остаются лежать в земле наши товарищи по оружию. Прежде всего почтим их память…
Партизаны обнажили головы, долго стояли в суровом молчании.
— Покидая Францию, — продолжал Рябов, — мы не прощаемся с нашими французскими друзьями. Такая дружба, как наша, не забудется!
Теперь, когда кончилась война, там, на родной земле, нас ждет много дел. Нужно восстанавливать разрушенное войною хозяйство, залечить раны, нанесенные нашей стране. Забот и хлопот хватит всем.
Так поклянемся же здесь под своими боевыми знаменами перед лицом своих товарищей в том, что мы не уроним партизанской славы и там, у себя дома, будем столь же беззаветны и самоотверженны в труде, как воевали здесь, на французской земле.
— Клянемся!
Над площадью, над вокзалом звучит дружное: «клянемся!».
Играет духовой оркестр. По щекам многих партизан и гостей текут слезы. Но вот послышалась команда: «По вагонам!» Отъезжающие заняли свои места. В открытые окна полетели букеты, и поезд, раскрашенный гирляндами и цветами, тронулся.
— До встречи, камрады, — кричат французы, а кто-то из русских декламирует Блока:
— Пока еще не добрели, — возразил кто-то.
— Ну, теперь уже почти, — ответил тот же голос, что читал стихи.
До свидания, Франция, до свидания, друзья франтиреры!..
Сердце стучало легко и радостно — на Родину, на Родину!.. И в унисон этому стуку летели счастливые мысли о том, что теперь-то уже они непременно вернутся домой, вновь будут ходить по родной земле, ставшей после стольких лет скитаний и мытарств еще дороже и роднее!
Эпилог
Двадцать пятого августа — день освобождения Парижа от немецко-фашистских захватчиков, у Рябовых принято считать и особым праздником. Обычно в этот день в их доме накрывается праздничный стол, приходят гости. В селе уже знают эту традицию Рябовых. Рано утром, принеся пачку телеграмм и писем, почтальонша весело поздравила:
— С праздником, Иван Васильевич!
Рябов прежде всего пробежал телеграмму от Петриченко и Загороднева: «Здоровья, счастья, друг, — писали они, — очень жалеем, что не можем приехать на встречу».
В полдень, когда собрались гости, у калитки неожиданно остановилось такси: из него вышел пожилой мужчина, слегка прихрамывающий на правую ногу… Иван Васильевич некоторое время стоял растерянный, смотрел, не веря своим глазам, затем взволнованно воскликнул:
— Алеша, дорогой!
Гости, разумеется, уже слышали об Алексее Дмитриевиче Зозуле из рассказов Рябова, видели фотографию, привезенную из Франции, на которой Зозуля снят в каракулевой кубанке, этаким лихим казачонком. Теперь этот казачонок уже сед. Прошли годы, но бывший подпольщик не забыл своего вожака.
Сам Иван Васильевич поселился в Архиповке сразу после возвращения из Франции. Здесь его отыскал орден Отечественной войны второй степени, здесь, проработав много лет учителем в школе и секретарем партийной организации села, ушел на заслуженный отдых. Рябов никогда не прерывал связи с товарищами по французскому Сопротивлению. Переписка эта продолжается и сегодня.