Моисей

3. Фрейд в своем цикле очерков «Этот человек Моисей» не только поддержал эту мысль Фрэзера, но и высказал предположение, что сам этот сюжет вновь и вновь появляется у разных народов именно потому, что имеет глубокую общечеловеческую основу, уходящую в подсознание человека: спасительные воды реки олицетворяют собой материнскую утробу, угрожающая младенцу опасность — страх перед отцом и т. д.

Фрэзер же, понимая всю шаткость выдвинутой им теории случайных совпадений, в поисках исторических корней этого мифа обращается к древнему обычаю испытания водой.

«Существует мнение, — пишет он, — что в преданиях, подобных рассказу о младенце Моисее, брошенном в воду, мы имеем пережиток древнего обычая, когда для испытания законнорожденности ребенка его бросали в воду на волю судьбы. Если ребенок всплывал, его признавали законнорожденным; потонувший же объявлялся незаконным. В свете такого предположения может показаться знаменательным тот факт, что во многих из этих легенд рождение ребенка объясняется сверхъестественными причинами, причем некоторые циники склонны усматривать в них деликатный синоним незаконнорожденности...»

Правда, Фрэзер тут же признает, что данное объяснение явно не подходит к истории о рождении Моисея, и все же пытается втиснуть его в эти рамки: «Библейское предание не дает никаких оснований предполагать существование каких-либо сомнений в законнорожденности Моисея: но если мы вспомним, что его отец Амрам женился на своей тетке по отцу; что Моисей был отпрыском этого брака и что впоследствии еврейский закон стал признавать такие браки кровосмесительными, то мы, может быть, вправе предположить, что мать Моисея, бросая его в воду, имела для этого причины более личного характера, чем общий приказ фараона, относившийся ко всем детям мужского пола...»

И все же объективный исследователь должен признать, что история рождения Моисея явно не укладывается в прокрустово ложе аккадского, египетского да и всех прочих аналогичных мифов. Более того — она является своеобразным антитезисом этих произведений фольклора. Вспомним, что суть мифа заключается в том, что будущий герой или вождь обладает царским или божественным происхождением. Будучи брошенным в корзине в реку, он попадает в семью простолюдинов, но, став взрослым, узнает о тайне своего рождения, возвращается в царский дворец, чтобы предъявить там свои законные права на престол. В таком ходе событий есть своя «фольклорная» логика.

Но ведь в истории Моисея все происходит в точности наоборот. Родившийся ребенок «не бог, не царь и не герой» — оба его родителя хорошо известны и принадлежат к угнетаемому и преследуемому народу. И появляется он на свет вполне естественным путем, без всякого вмешательства высших сил.

Благодаря же своему чудесному спасению младенец оказывается в царском дворце, его усыновляет принцесса и, следовательно, он с раннего детства оказывается причастен к жизни знати, перед ним открываются самые широкие возможности, вплоть до того, что при определенном стечении обстоятельств он может взойти на трон фараона. Однако вместо этого Моисей предпочитает вернуться к своему народу и разделить с ним его судьбу.

Здесь уже, согласитесь, вроде бы нет никакой логики, но зато, как ни странно, история еврейского, да и многих других народов знает немало случаев, когда тот или иной человек, узнав, что на самом деле он принадлежит не к тому народу, среди которого вырос, решал вернуться к своим сородичам, их религии и обычаям — даже если это было сопряжено с опасностью для жизни, а порой и именно потому, что это было сопряжено с опасностью для жизни. Такой поступок можно объяснить и как изначально присущей человеку иррациональной тягой к своим подлинным национальным корням, так и врожденным благородством души, нежеланием и неспособностью наслаждаться всеми благами жизни, когда его братья по крови терпят лишения и страдания.

И последующая история жизни Моисея если и не подтверждает окончательно правдивости рассказа Пятикнижия о его рождении, то, по меньшей мере, свидетельствует о его удивительных человеческих качествах, делающих его (особенно с учетом эпохи, в которой он жил) поистине выдающейся личностью.

Мидраш рассказывает, что когда Моисей в два (согласно другому преданию — в три) года был возвращен Иохевед во дворец дочери фараона, мальчик чрезвычайно полюбился не только Фермуфис, но и самому фараону, видимо, не особенно задумывавшемуся о происхождении приемного сына своей дочери. Всемогущий владыка Египта часто играл с маленьким Моисеем, и в один из дней, когда Фермуфис с сыном гостила во дворце отца, произошла история, которая запомнилась многим египетским вельможам.

Один раз, продолжает мидраш, играя с трехлетним малышом, фараон сам надел на него свою диадему, но маленький Моисей немедленно стянул ее с головы и швырнул на пол. По другому мидрашу, мальчик схватил лежавшую на столике корону фараона и надел ее себе на голову. Но дальше оба предания совпадают: поступок ребенка вывел из себя фараона, да и его первым советником Валаамом он был истолкован как недобрый знак.

— Необходимо умертвить этого ребенка, ибо Небо однозначно дало нам знать, что в будущем он может представлять угрозу короне! — категорично заявил Валаам.

— О божественный, — вмешался в этот момент другой советник фараона, жрец Иофор, — неужели ты велишь казнить любимца своей дочери за проступок, который он совершил по детскому недомыслию?

— Это было больше, чем недомыслие — это было знамение! — продолжал настаивать на своем Валаам.

И тогда Иофор предложил провести простое испытание, чтобы проверить, бросил ли маленький Моисей корону на пол умышленно, или речь идет о ребенке, который пока не ведает, что творит, и не может отвечать за свои поступки. По указанию Иофора перед мальчиком поставили два глиняных горшочка — один со сладостями (согласно другому преданию — с драгоценностями), а второй — с раскаленными углями.

Моисей потянулся было к сладостям, но тут посланный Богом архангел Гавриил отвел его руку, заставил взять уголек и положить в рот. Разумеется, маленький Моисей тут же взвыл от боли и выплюнул уголек, а Иофор торжествующе посмотрел на столпившихся вокруг придворных.

— Теперь вы видите, — произнес он, — что хотели спросить с мальчика слишком много.

В тот день Моисей спасся от смерти, однако до конца своих дней так и остался косноязычен — ожог оставил страшные шрамы на его языке и небе, и потому произнесение самых обычных слов давалось ему с огромным трудом.

К сожалению, еврейские источники крайне скупо рассказывают о детстве и юности Моисея, и все эти рассказы можно свести к тому, что Фермуфис-Батья постаралась дать своему сыну самое лучшее образование. Вероятнее всего, Моисей учился в Гелиополисе, который в Древнем Египте являлся университетским городом, чем-то вроде английского Кембриджа. Здесь Моисей изучал не только математику, астрономию и египетскую литературу, но и так называемые тайные науки — астрологию и магию, дававшие, по убеждению жрецов, ключи к управлению мирозданием.

Вместе с тем, утверждают те же источники, Фермуфис-Батья разрешала Моисею время от времени навещать своих приемных родителей, и потому он никогда не забывал, что он еврей, и не раз в годы детства и отрочества имел возможность видеть, как египтяне издеваются над его соплеменниками.

Французский теолог и мистик Э. Шюре в книге «Великие посвященные» рисует несколько иную картину этого периода жизни Моисея. При этом он отталкивается от уже упоминавшегося труда египетского историка Манефона, утверждавшего, что Моисей был не приемным, а родным сыном дочери фараона, при рождении был назван Хозарсифом и посвящен Озирису, то есть ему предназначено было стать жрецом этого бога.

Следуя общепринятому в конце XIX — начале XX века мнению, Шюре относит наибольшие тяготы египетского рабства к эпохе Рамсеса II, а сам исход евреев из Египта — соответственно к годам правления его сына, фараона Мернептаха. Таким образом, у Шюре Моисей-Хозарсиф оказывается внуком Рамсеса и племянником Мернептаха. Стоит отметить, что сочинение Манефона дошло до нас в отрывках, а Шюре известен как весьма тенденциозный автор, нередко склонный к спекуляциям. И все же некоторые отрывки его очерка о Моисее заслуживают того, чтобы быть процитированными — хотя бы потому, что представляют собой несколько отличный от еврейского взгляд на биографию этого великого пророка.