Страница 62 из 64
— Кто он такой? — спросила Трубецкая, внимательно слушавшая рассказ подруги.
— Это — двоюродный брат Василия Григорьевича, Николай Львович Баскаков.
— Я все-таки ничего не понимаю, — сказала она. — Откуда же Вася взял, что я была в костюме пиковой дамы?.. Притом, раз они — родственники и, положим, он видел тебя с ним, — он мог всегда узнать истину…
Она печально поникла головой.
— Я тоже ничего не понимаю, — прошептала Софья Дмитриевна. — Я только вижу, что мне не суждено счастье… что стоило мне только подумать о возможности его — и гроза разразилась и надо мной, и над близкими мне людьми… Проклятая, несправедливая судьба!
— Да, судьба немилостива, — промолвила Трубецкая, — но с ней нельзя бороться. Не будем бороться и мы…
— Но ты, надеюсь, простишь меня? — воскликнула Соня, обнимая свою подругу и прижимаясь к ней головой.
— За что же мне прощать тебя?.. Разве ты виновата?
— Я виновата в том, что надела этот проклятый костюм.
— Тогда я все-таки виновата больше. Я заказала костюм. Наконец, я уехала в Тверь… Будь я здесь — ничего подобного не случилось бы… Нет, Соня, не будем винить друг друга. Так угодно Богу — а нам нужно только примириться с Его волей…
В это время дверь распахнулась, и в спальню вбежала Катя. Она вбежала так стремительно, что Анна Николаевна с испугом поглядела на нее.
— Ваше сиятельство, — воскликнула чем-то очень взволнованная девушка. — Там вас желает видеть один человек…
Трубецкая поморщилась.
— Разве ты не знаешь, что я никого не принимаю?.. Я больна, лежу в постели…
— Но это, ваше сиятельство…
Анна Николаевна нахмурила брови.
— Кто бы это ни был — я никого не приму! — проговорила она резким тоном. — Ступай!
Но Катя, несмотря на это категорическое приказание, даже не шевельнулась. Удивленной этим Трубецкой даже показалось, что девушка улыбнулась. Она хотела сделать ей за это выговор, но Катя предупредила ее:
— Нельзя, ваше сиятельство, не принять… Это от Василия Григорьевича…
Анна Николаевна вздрогнула; ей показалось, что или она, или Катя сошла с ума.
— Опомнись… — проговорила она. — Что ты говоришь?!
— То, что мне велели сказать… Пришел старичок один и желает вас видеть… Он говорит, что Василий Григорьевич больной у него в дому лежит…
Безумная радость сверкнула в глазах Трубецкой; все лицо ее просияло, как бы освещенное солнечным светом.
— Так он жив!.. Он не умер!.. — вырвалось у нее, и она, не помня себя, бросилась в объятия Софьи Дмитриевны, тоже просветлевшей от счастья.
XIII
Спасенные от смерти
Да, Баскаков не умер.
Когда он пришел в себя, он не сразу сообразил это. В нем еще осталось ощущение смертельного холода, охватившего его тело, когда головкинские гайдуки швырнули его в ледяную воду Невы, осталось смутное воспоминание, как вода хлынула ему в рот… Он так был рад тоща, что сознание покинуло его тотчас же, как он погрузился в воду, и смерть приняла в свои объятия его совершенно бесчувственное тело… И, когда он открыл глаза и на него хлынула волна яркого света, ему показалось, что он уже умер, что он находится в состоянии небытия, что он уже перешел в тот мир, где нет ни печалей, ни воздыхания, и трепетал от радости, что этот мир так светел…
Но спустя немного он почувствовал какую-то странную тупую боль в правом боку, боль, усиливавшуюся с каждым вздохом. Удивило его также, что он слышит эти вздохи, хриплые, вырывающиеся со свистом из его разбитой, как бы ноющей груди. Эти чисто телесные ощущения вызвали в нем сомнение, действительно ли он находится в бестелесном мире.
Василий Григорьевич оторвал голову от подушки, и оторвал с большим усилием, так как голова казалась точно налитой свинцом и тоже болела. Затем он обвел глазами кругом и пришел к убеждению, что он не только не переселился в мир светлых духов и радостных грез, но даже лежит не на тинистом дне Невы, где следовало бы находиться его трупу. Взгляд его упал на окно, и ему пришлось на секунду даже зажмурить глаза, так как в окно врывались ослепительно яркие лучи солнца. Затем он увидел стол, два стула, стоявшие около него, и убедился, что лежит на кровати. Но и кровать, и стол, и самое комнату он видел впервые; в этом он не сомневался, как не сомневался и в том, что и Головкин, жаждавший его смерти, и сам он, так хотевший покончить скорее свое земное существование, жестоко ошиблись, что ему не дали утонуть, вытащили из воды и возвратили к жизни…
Но кто же его спас? Кто этот благодетель, которому он совсем не благодарен?
На этот вопрос он не мог ответить. Да он не смог и задуматься над ним, так как боль в боку усилилась, застучало в виски, холодный пот выступил на лбу, а все тело горело, точно его поджаривали на медленном огне. Боль настолько усилилась, что он не мог удержаться от стона, резко прозвучавшего в тишине комнаты.
Стон услышали. Услышал и он скрип отворившейся двери и легкие шаги, затихшие у его постели. Затем над ним наклонилось хорошенькое личико какой-то молодой девушки или молодой женщины, и ясные, глубокие глаза взглянули на него с такой лаской и с таким участием, что он снова простонал от боли, но на этот раз не в боку, а в сердце, судорожно сжавшемся при мелькнувшем ему воспоминании о таких же ясных глазах, даривших его так часто и нежною лаской, и участием.
— Вам больно? Вы страдаете? — как сквозь сон, расслышал он мелодичный голос; но ответить он не мог: опять в боку поднялась режущая жгучая боль, свет погас в его глазах, которые заволокло туманом, и он снова потерял сознание.
Сколько времени продолжалось это вторичное забытье — Баскаков определить не мог. Когда он снова очнулся, он лежал на той же кровати, в той же самой комнате, и так же из окна лился яркий дневной свет, весь пронизанный солнечным сиянием. Только голова была не так тяжела, да боль в боку почти не ощущалась. Продолжалось ли его забытье минуту, час, несколько дней — он не знал. Он помнил только одно, что это забытье сопровождалось тяжелым кошмаром, что ему виделись различные лица, слышались разные голоса. И чаще других он видел в каком-то сплошном тумане лицо Барсукова, его голос чаще других звучал его утомленному больному слуху…
И вдруг Василий Григорьевич вздрогнул. До его слуха донесся говор из смежной комнаты, и — странное дело — среди этих голосов он ясно расслышал голос Барсукова, голос, памятный ему, имевший удивительное сходство с его голосом. Василий Григорьевич насторожился, приподнялся на локте и взглядом, в котором загорелась тревога, уставился на дверь.
Дверь скрипнула, подалась, как бы повинуясь его взгляду, — и Баскаков застыл от ужаса, когда показалось лицо Барсукова, когда вся его фигура переступила через порог.
«Значит, он жив… он тогда не умер!» — как молния, пронеслось в его мозгу. И вместе с этой мыслью рядом явились и другие, которыми он хотел объяснить себе появление этого живого мертвеца. Очевидно, Головкин не хотел его смерти. Его просто искупали в Неве, а затем снова отвезли в тайную канцелярию. При этой мысли губы Баскакова дрогнули от горькой улыбки. «Зачем теперь-то я им? — подумал он. — Все равно ныне я не соперник графу…» И снова у него сжалось сердце, и его пронзила острая боль.
Между тем Барсуков подошел к самой кровати, наклонился над своим двойником и, заметив, что он пришел в себя, проговорил:
— Очнулись? Слава Богу!.. Ну, вот и ладно! Вы, надеюсь, — прибавил он с несвойственной ему веселой улыбкой, — не пугаетесь меня… не считаете меня за выходца с того света… Я — живой человек, такой же спасенный от смерти, как и вы…
— Спасенный от смерти? — повторил Василий Григорьевич. — Кто же меня спас?
— Я.
Баскаков изумленно поднял на своего странного собеседника глаза.
— Зачем? Затем, чтоб снова запереть в тайной канцелярии?..
Улыбка, осветившая лицо Барсукова, сделалась еще шире. Он махнул рукой.
— Не думайте об этом! — сказал он. — Никакой тут тайной Канцелярии нет… Вы у меня дома… Я и самого успел забыть про канцелярию. Теперь я, сударь, не тот.