У ступеней трона

— Неужели это — правда?! — шептал он, сжимая кулаки и чувствуя, как какая-то жгучая боль пронизывает его сердце. — Неужели Николай не солгал и у него действительно завязался роман с «пиковой дамой»?! Неужели Анюта разлюбила меня и изменила мне?!

Он недаром отождествлял Анну Николаевну с таинственной «пиковой дамой». Вчера он только вздрогнул, услышав из уст Николая роковую фразу, но не выдал себя; голова его была слишком туманна и от выпитого вина, и от шума, стоявшего в бильярдной герберга. Но сегодня он вспомнил, почему, когда Николай сказал о «пиковой даме», ему пришло в голову имя Трубецкой, вспомнил и почти застонал от боли, сжимавшей его сердце.

До сих пор он еще ни разу не усомнился в любви к нему Анны Николаевны. Между ними было давно уже все условлено, все решено, и не дальше как на другой день после побега из тайной канцелярии Трубецкая, и смеясь, и плача от радости, сказала:

— Ну, Васенька, чтобы раз навсегда с этим покончить, чтобы окончательно отделаться от головкинских интриг, нам нужно повенчаться. Коли ты не прочь, так мы об этом завтра объявление сделаем, а через месяц и под венец пойдем.

В первую минуту Баскаков чуть не одобрил такую поспешность, но затем пораздумал, и благоразумие взяло верх. Он пришел к убеждению, что теперь дразнить Головкина, пока Головкин в силе, пока дядя Александра Ивановича состоит вице-канцлером, — слишком опасно; что гораздо лучше выждать более благоприятное время. Кстати, тут же Лихарев и Левашев, особенно сильно сдружившиеся с ним после убийства Барсукова, посвятили его в свою тайну, он примкнул к елизаветинцам, сразу уверовал в благополучный исход кампании и решил подождать, пока на престол воссядет Елизавета.

Когда он сказал о своем решении Анне Николаевне, та печально надула губки.

— Я вижу, что ты меня не любишь, Васенька?..

— Из чего ты это видишь? — со смехом спросил Василий Григорьевич.

— Люби ты меня — ты бы не стал дожидаться неведомых времен, а поспешил бы назвать меня своею.

— И накликал бы беду на твою голову. Сегодня бы мы с тобою обвенчались, а назавтра Головкин чрез своего дяденьку выдумал бы на меня какую ни на есть вину и отправил бы в Сибирь, а тебя — в монастырь. Нет, Анюта, лучше уж немного повременить…

— А ты меня до той счастливой поры не разлюбишь?..

Баскаков успокоил ее сомнения горячими клятвами и не менее горячими поцелуями. В тех же видах осторожности он не согласился на предложение Трубецкой жить у нее в доме, а поселился вместе с Лихаревым, уступившим ему одну комнату своей маленькой квартиры. Чтобы не возбуждать ничьих подозрений, Василий Григорьевич в то же самое время стал посещать дом на Сергиевской только по вечерам, тщательно наблюдая за тем, чтоб не привлекать нескромных взоров.

На лето Баскаков взял отпуск и уехал в Москву, куда вскоре отправилась и Анна Николаевна. Там, в ее подмосковном имении, примыкавшем межа к меже к Измайлову, они провели целый ряд безумно счастливых дней. Осенью они опять вернулись в приневскую столицу, и Василий Григорьевич по-прежнему стал бывать в доме на Сергиевской тайком.

Однажды он зашел вечером и крайне удивился, когда Анна Николаевна, встретившая его таким же, как и всегда, нежным поцелуем, таким же, как постоянно, ласковым взглядом, вдруг сказала:

— А ты сегодня, Васенька, гость не в пору… Уж не прогневайся, коли я тебя рано прогоню.

— Это с какой радости?! — воскликнул он.

— А с такой, что должна я нынче во дворец отправиться… Ноне там маскарадный бал, и сама правительница мне приглашение прислала. Хоть и с большей радостью я с тобой, мой друг, вечерок просидела бы, а надобно ехать. При дворе на меня и так косятся, что я редко бываю… Как бы чего не заподозрили…

Баскаков тотчас же успокоился и весело ответил:

— Да поезжай, голубка!

— Ну, какое там веселье!.. Ноне ведь не то, что при покойной государыне, — пренебрежительно проговорила Трубецкая. — Прежде хоть и давил всех Бирон, а и на куртагах, и на маскарадах весело точно было. А теперь — тоска, поверишь, смертная…

— А ты в каком наряде будешь?

— А хочешь, покажу?..

И с этими словами — Василий Григорьевич помнит это теперь так ясно, словно это случилось не месяц назад, а только вчера, — Анна Николаевна провела его в уборную и указала на разложенный там очень оригинальный наряд из белого и синего шелка.

— Это что за костюм? — поинтересовался он, не сразу заметив, что по белому шелку вышиты пиковые очки.

— Пиковой королевы… Карточной пиковой дамы, — пояснила она и затем — он хорошо помнит это — прибавила: — Тебе, кажется, не нравится мой костюм?

— Я не знаю, какова ты в нем будешь… хотя убежден, что, как бы ни был плох наряд — на твоей фигуре он будет обольстителен.

Молодая женщина наградила его такими жгучими поцелуями, что они до сих пор горят на его губах. Но как он был счастлив в эту минуту, так безмерно несчастлив теперь.

Это не могло быть простым совпадением. И костюм «пиковой дамы», и встреча с нею именно на маскараде в Зимнем дворце — все это говорило теперь Баскакову, что таинственная незнакомка, смутившая покой его кузена, и княгиня Трубецкая — одно и то же лицо. И, придя к этому решению, он до крови закусил губы, так что с них чуть не сорвался крик отчаяния и негодования.

Василий Григорьевич полежал несколько времени с закрытыми глазами, стараясь утишить биение сердца, ожесточенно стучавшего в груди, затем с трудом оторвал голову от подушки и прислушался. Из смежной комнаты доносились ровное дыхание Лихарева и храп Николая Баскакова, заночевавшего у них. Было еще рано. День только что начинался, и в запотевшие оконные стекла заглядывали слабые лучи утреннего рассвета.

«Хорошо, что Николай ночует здесь, — подумал Василий Григорьевич. — По крайней мере, я рассею все сомнения. Лучше самая ужасная правда, чем недомолвки… Он должен сказать мне правду».

Молодой человек едва дождался, пока услышал кашель Антона Петровича, известивший его, что тот проснулся. Наскоро одевшись, он вошел в комнату и взглянул на диван, на котором лежал Николай Львович; глаза последнего были уже открыты.

— Проснулся? — спросил он, подходя к дивану.

— Проснулся, братец! — отозвался тот и затем воскликнул: — Погляди-ка, Антоша, на Васятку… Вот что молокосос-то значит: выпил немного лишнего — и бледен, аки смерть. Эх, Василий Григорьевич, Василий Григорьевич, слабенек же ты, как я погляжу!

— У меня голова болит, — заметил молодой человек.

— Ну, понятно, болит. Это, братец, плёвое дело! Скверно, что ты выходцем с того света выглядишь… Ну-ка, Антоша, — крикнул он Лихареву, одевавшемуся в это время, — дай-ка мне сюда чубучок…

Василий Григорьевич не мог придумать, как ему удобнее и лучше выведать у брата интересующие его подробности встречи с «пиковой дамой». Несколько минут он просидел молча, поглядывая на Николая Львовича, точно страшно интересуясь, как он мастерски выпускает кольца табачного дыма. Наконец он нашел, как ему казалось, удачный способ заставить Николая разговориться. Он вдруг рассмеялся, но смехом, в котором опытный слух мог бы ясно различить фальшивые ноты, и воскликнул:

— А ты знаешь, Николай, твоя вчерашняя сказка про «пиковую даму» навеяла на меня удивительный сон…

Николай Львович выпустил изо рта целый каскад дыма, на секунду совсем окутавший его голову, затем отставил чубук к сторонке и внушительно, даже нахмурив при этом брови, проговорил:

— Прими к сведению, что я никогда никаких сказок не рассказываю. «Пиковая дама», о которой я вчера говорил, действительно существует, и мало того, что существует, но находится под моим особым покровительством, так как я ее люблю…

— Ну, тем хуже для меня! — с комическим вздохом продолжал Василий Григорьевич. — Я, так сказать, сделался твоим соперником…

— Как соперником?! — приподнимаясь на локте, спросил Николай Баскаков.

— Очень просто, — пояснил Василий, — твоя «пиковая дама» всю ночь преследовала меня своей любовью.