У ступеней трона

Но если между Барсуковым и Баскаковым было удивительное сходство по внешнему виду, то по внутреннему складу натуры между ними лежала глубокая, резкая разница. В то время когда Василий Григорьевич был человеком идеальной честности и порядочности, Барсуков считал честность совершенно излишним балластом практической жизни и возводил в идеал поклонение золотому тельцу. Сергей Сергеевич Барсуков был сыном подьячего петровских времен, подьячего хитрого и пронырливого, и наследственные черты передались ему целиком. В нем уже ребенком сказывались задатки, которые пышно расцвели к зрелому возрасту: жестокий и мстительный, он умел скрывать эту жестокость и мстительность, когда ему было нужно, умел подделываться ко всем, когда это было выгодно, и, когда умер отец, Сергей Барсуков не растерялся, оставленный на произвол судьбы семнадцатилетним юношей, а с помощью свойственного ему лукавства и пронырства быстро сумел устроиться при одном из сенатских чиновников в качестве писца. Он недолго оставался в этой должности: его услужливость и угодливость обратили на него внимание других чиновников, даже самого сенатского секретаря Барвинкина, и через несколько времени молодой Барсуков сидел уже в сенатской канцелярии, усердно скрипя пером по толстой серой бумаге, еще усерднее служа на побегушках всем, кому это было необходимо, и в свободное время еще усерднее подкапываясь под своих благодетелей, выводивших его в люди. Когда наступило смутное бироновское время, Сергей Сергеевич тотчас же почуял свое истинное призвание и через несколько месяцев уже состоял в штате послухов тайной канцелярии, будучи на лучшем счету у грозного Андрея Ивановича Ушакова в качестве усердной ищейки и оправдывая свою репутацию самым жестоким образом. Здесь природные качества Барсукова развернулись вовсю, и он очень скоро сумел себя так поставить, что даже сам Андрей Иванович Ушаков считал его полезным человеком, и все особенно опасные, особенно секретные дела поручались не кому иному, как Барсукову, который в конце концов сделался как бы правою рукою грозного начальника тайной канцелярии и занял очень тепленькое местечко секретаря при допросах. Но, прочно усевшись уже на официальном месте, Барсуков не покидал своей прежней должности ищейки из любви к искусству. И он занимался не только сыском официальным, но с удовольствием принимал и частные поручения, которые ему давали многие вельможи, желавшие на всякий случай иметь камешек за пазухой против своих друзей, в то смутное время обращавшихся нередко в заклятых врагов. Сергей Сергеевич не брезговал ничем: брался за все, что ему было выгодно, за что ему платили звонкой монетой, что мало-помалу увеличивало его сбережения, тщательно сохраняемые им в маленьком кованом сундучке в его квартире, в одном из переулков около Сенной площади. Чтобы увеличить эти сбережения, Барсуков не остановился бы ни перед чем: будь жив его отец и если б пришлось продать отца за известное количество червонцев, он бы не остановился и перед такой сделкой со своей совестью, тем более что совесть если у него и существовала, то была очень сговорчива и никогда не становилась ему на дороге. Барсукова ненавидели, Барсукова презирали, но одним он был нужен, другие его боялись, и он продолжал благоденствовать, усердно сгибая спину перед теми, кто мог защитить его в нужную минуту, и пугая страшными застенками тайной канцелярии тех, кто имел с ним какие-нибудь счеты.

— Я получил ваше письмо, ваше сиятельство, — проговорил Барсуков, удивленный сообщением Головкина и решившийся во что бы то ни стало разведать, что это за странный двойник его появился на петербургских улицах, — вы изволили писать, что у вас есть ко мне важное дело; извольте сказывать, я к вашим услугам.

— Да, да, верно, есть у меня до тебя дельце, почтенный, только дельце тонкое, нужно его так обделать, чтобы и комар носа не подточил.

Барсуков снисходительно улыбнулся.

— Извольте сказывать, ваше сиятельство, чай, вы меня знаете, а коли не знаете, так слыхали, что я всякое дело обделать смогу.

— Знаю, знаю, потому и позвал. Так вот, послушай-ка: знаешь ты княгиню Трубецкую, вдову, Анну Николаевну?

— Как не знать! Кто ж ее в Петербурге не знает?!

— Так вот, видишь ли, почтенный, нужно мне кое-что об ее жизни поразведать: как она живет, кто у нее бывает и кто бывает чаще, видится ли она с кем тайно и с кем, — словом, всю подноготную, да так разведай, чтоб от твоего глаза ничто не ускользнуло.

Если бы Головкин смотрел на Барсукова, он бы заметил, как по губам того пробежала насмешливая улыбка.

— Вот что, ваше сиятельство, — отозвался Барсуков, — все это мне сведать большого труда не составит, да и думается мне, что для того, чтобы такие пустяки узнать, как-то: в котором часу княгиня встает или спать ложится да в котором часу из дому выезжает, — для этого, пожалуй, моей услуги вам не надобно. Стало быть, если вы за мной прислать изволили, так у вас дело поважнее есть, а посему извольте объяснить, для какой цели вам это все требуется.

Головкин вспыхнул.

— Да зачем же тебе, почтенный, цель-то мою знать?

Барсуков развел руками.

— Стало быть, нужно, если я про то говорю, а иначе, ваше сиятельство, гневайтесь или не гневайтесь, а я, покуда всего доподлинно не узнаю, и за розыски приниматься не стану.

Подумал, подумал Головкин, видит, что ничего не поделаешь, что приходится карты открывать, и объяснил, в чем дело, почему ему желательно за Трубецкой проследить и что ему знать хочется.

— Так вы полагаете, ваше сиятельство, — промолвил, выслушав его, Барсуков, — что княгиня влюблена, и желаете знать, кто ваш соперник?

— Да, да, именно это.

— Может быть, прикажете и убрать соперника, ежели он окажется?

Головкин задумался на несколько секунд и потом отрицательно покачал головой:

— Нет, нет, с этим погодим, это от нас еще не уйдет! Ты только узнай, кто он таков, а там видно будет, что с ним делать.

— Слушаю-с, можете быть спокойны, ваше сиятельство: не пройдет и трех дней, как я обо всем вам точный доклад сделаю! — и, почтительно поклонившись Александру Ивановичу, Барсуков вышел из комнаты.

XIII

В порыве страсти

Барсуков недаром считался прекрасным сыщиком. Не прошло и двух дней, как он знал решительно все, что так интересовало графа Головкина, знал о том, что лошади княгини Трубецкой сшибли на Адмиралтейской какого-то незнакомца, о том, что этот незнакомец провел три недели под кровом княгини и только недавно перебрался от нее на квартиру по Надеждинской улице, разведал о том, что этот незнакомец считается прислугой за будущего мужа вдовы, знал, наконец, и его имя, и его общественное положение. Как он обещал Головкину, он на третий день после разговора с ним явился к нему в дом и сделал вполне обстоятельный доклад о своих розысках.

Александр Иванович выслушал его, и, пока он его слушал, его лицо то покрывалось багровым румянцем, то этот румянец сменяла мертвенная бледность.

— Так вот оно что! — сквозь зубы прошипел он. — Ай да княгиня! Отказаться от моей любви и полюбить какого-то проходимца! Фи, только этого и не хватало, чтоб моим соперником оказался мелкий чиновник из берг-коллегии! — и в его душе даже поднялось брезгливое чувство, но оно тотчас же сменилось взрывом страсти, и его охватила положительная ненависть к этому проходимцу, как он называл своего соперника, ставшему на его дороге.

Барсуков, опустив голову, исподлобья наблюдал за тем, как менялось его лицо, и в его полузакрытых ресницами глазах светилась ехидная усмешка.

— А он молодой? — спросил вдруг Головкин. — Красив? Лучше меня?

Барсуков пожал плечами.

— Говорят, что очень красив, но лучше ли вас, ваше сиятельство, судить не могу, так как я его не видел.

— Напрасно, нужно было бы тебе повидать его.

— Так от этого дело не замедлится. Квартиру я его знаю и хоть сейчас, если прикажете, повидать могу, предлог-то я всегда выдумать сумею… А только не все ли это равно — видели мы с вами его или не видели? Вашему сиятельству, кажется, гораздо важнее, чтобы не только вы не видали его, но чтоб его не видала и княгиня Трубецкая! — и гаденькая усмешка, точно пояснявшая затаенный смысл его слов, расплылась по его лицу.