Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Глянул задумчиво вдаль, потом на небо и очень тихо проговорил:

— По своей воле хотим прожить жизнь... Однажды дается...

И, помолчав, сказал мягко — дону Диего сказал:

— Ты проводишь его, проведешь туда.

— Благодарю за доверие, конселейро. — Дон Диего поклонился и подобрался весь, напряженно следя за канудосцами, медленно, решительно подступавшими с мачете в руках к дрожащему капралу.

А за доном Диего испытующе наблюдал конселейро: сужалось грозное кольцо вокруг капрала, и дон Диего нашелся, предложил беззаботно: «Позвольте завязать вам глаза, хале капрал, не ослепило б солнце ваши ясные очи...» — и трижды обмотал ему голову мешковиной... Канудосцы растерянно приостановились — недостойно убивать беспомощного, а дон Диего пустил в ход артистизм: «Обопрись о мою руку, хале, и прошу — пойдем под ручку, дорогая Элиодора, во-от так... — и подмигнул помрачневшему Жоао: — Ах, какую барышню заполучил я!» Невольная улыбка тронула лица канудосцев, а дон Диего балагурил, издеваясь: «Осторожно, дорогая, здесь камушек, о, песчинка, не споткнись, ах, что за богатыр­ская ступня, прелестная сеньорита...»

И, потешаясь, дон Диего незаметно погнал капрала из круга.

Вернулся же он в Канудос с необычными спутницами.

— Что, сестры твои?! — спросил оторопевший Жоао, обретя речь.

— Еще что — сестры! Впервые их вижу, крутились у каатинги, упросили провести их сюда, и я как ис­тинный кабальеро...

Скрывая смущение, женщины придали себе чрезмерно суровый вид.

— Вы... к нам? — спросил Жоао.

— Нет... Ненадолго, — ответила одна из женщин, оде­тая роскошнее других, в таинственно прозрачной вуали, на ее обтянутых перчаткой пальцах сверкали кольца, вы­сокий воротник подпирал подбородок, так что вид у нее был строгий, однако не в меру длинный разрез платья при каждом шаге обнажал белоснежную ногу. — Мы в гости пришли.

— В гости?!

— Да... Знаете... Как бы вам сказать... всех нас инте­ресует один... Не поймите нас дурно, но мы очень хо­тим... нам нужно...

— Что вам нужно? — ничего не понял Жоао.

— Нас интересует один человек, мы все хотим видеть одного... Если б вы знали... — затараторила другая жен­щина — с серьгой почему-то в одном ухе! — Ужасно жар­ко. Дороги здесь кошмарные, перед Лолитой ящерица выскочила.

— Сидели б дома, раз боитесь ящериц...

— Мы бы сидели, но тот, кто нам нужен, не приез­жает больше в Город ярмарок, и мы сами пришли к нему...

— Кто он...

Женщины засмущались, кроме той, что была в стро­гом платье с длинным разрезом, — она высокомерно рас­хаживала поодаль.

Потом одна из них сказала:

— Мы сестры Мануэло.

А женщина с вуалью подтвердила:

— Да.

— Во-от оно что-о, — протянул, кривя губы, Жоао.

Но тут разоткровенничалась женщина в платье с глу­боким вырезом:

— А я не желаю лицемерить, подобно вам, и ничуть не стесняюсь признаться, что люблю его.

— Что тут происходит?! — прозвучало вдруг строго.

Все женщины разом притихли, оробело уставились на конселейро.

— Что вам угодно?

— Мануэло им угоден, Мануэло, братец их... — съяз­вил Жоао. — Говорил же я вам, конселейро, не при­нимайте вертопраха, что у нас с ним общего, вон погля­дите, какие дамочки заявились к нему из Города ярмарок... А кто их привел? Расфуфыренный дон! Про­тив них обоих возражал я, как в воду глядел — взбаламу­тили они Канудос.

— Этим женщинам не взбаламутить Канудоса, Жоао. — Мендес Масиэл разглядывал необычных го­стей. — Желают побеседовать с Мануэло?

— Побеседовать — как же.

— Хватит, Жоао, возьми себя в руки. Рохас, разыщи-ка Мануэло.

А Мануэло и не чуял, что над ним нависло, — лежал себе на берегу реки, освежаясь в воде, блаженствовал на солнце.

— Как дошли, дон Диего?

— Хорошо, конселейро, я пустил в ход артистизм: сбивая его с толку, создавал впечатление, будто тайным ходом веду. Полз у меня по песку, а если приподнимал голову, я стучал по ней локтем, будто бы о свод ударяет­ся. А для вящей убедительности песочек сыпал ему на голову время от времени. Пусть думают, что мы под­земным ходом пробираемся к Канудосу!

— А женщин этих где взял?..

— Перетащив хале капрала через каатингу, не снял с его глаз повязки, так бросил на землю, а сам укрылся, дожидаясь, когда головорезы Наволе наткнутся на него. Наконец капрала подобрали, и я пошел назад, вот тут и приметил их — топчутся у каатинги, не знают, как им,. Что мне оставалось, конселейро, простите, если виноват, очень уж молили — не устоял я. Завязал им, ко­нечно, глаза, к тому же приглянулась мне одна и... И во­обще... мог ли я, истинный кабальеро, довольствоваться прогулкой с одним лишь капралом!

Но женщины не слушали его — сам Мануэло, сам ве­селый вакейро, подходил к ним, они сияли, даже строго одетая приподняла тонкую вуаль. Он шел, вольный, бес­печный, статный, неся благодать реки — ее прохладу; улыбался обладатель мира Мануэло Коста, и легко дер­жала канудосская земля пастуха-бедняка... Напевая, раз­махивая руками, направлялся он к конселейро. И вдруг заметил женщин. Всех семерых вместе, так вот, рядом друг с другом, еще не приходилось ему видеть, порознь-то — да-а-а, ха, сколько раз, но всех вместе!.. Опешил и, ошеломленный, чуть было не пустился наутек к реке, но сообразил — недостойно бежать, не говоря уж о чем дру­гом, да и погнаться могли... И хотя приуныл, пересилил себя, сгорая со стыда, проволочил ноги к тягостным гостьям; чувствуя и сознавая, как умаляют его стыд и смущение, вскинул свою красивую голову и так вот спросил озорно:

— А другие где, девочки?

Заулыбались канудосцы, отвернулся Мендес Масиэл, не спеша направился к реке, отошел от них и Жоао, буркнув что-то, и все, все разошлись — оставили женщин с желанным Мануэло. А он, веселый пастух, глазами впитывал не семь — семьсот источников блаженства, вспоминая кое-что, и сказал весело, оживленно: «Прися­дем, девочки. Будьте как дома, не подать ли стулья?» — «Нет, нет, к чему нам кресла, — отказалась строго оде­тая, опускаясь на землю. — Я совсем неприхотлива...» Все молчали, но молчание было таким красноречивым; в глазах шести женщин была нескрываемая любовь, седьмая, застенчивая, опустив голову, ковыряла пальцем землю, кидая на Мануэло беглый взгляд и снова терзая палец.

Жоао угрюмо наблюдал за ними издали: «Ух, ветро­гон, тьфу...» — а дону Диего вздумалось подразнить Жоао, рассердить, и он спросил вроде бы наивно:

— Вы же не знаете, дядя Жоао, возможно, и вправду сестры...

— Видали мы таких сестер! — взорвался Жоао. — Он рыси в лесу не упустит!

Мануэло овладел наконец собой.

— Что, не могли прийти поодиночке, пташки?

— Боялись в одиночку, — кокетливо пояснила строго одетая. — И какая разница, ты ведь и пальцем меня не касался, — и посмотрела очень выразительно. — Верно ведь, Мануэло?

— Верно, Матильда, верно, — кивнул Мануэло. — Правда, было раз, кажется во вторник, случилось нечаянно задеть вас безымянным пальцем за локоть.

— Это не считается, нечаянно же! — воскликнула женщина, отметив про себя: «Славный мальчик, хоро­ший мой...».

А Мануэло недоумевал в душе: «Зачем ей понадоби­лось, хотел бы знать...» — и вспомнил при этом кое-какие прелести строго одетой женщины.

— Послушай, Мануэло, пойдем с нами, — нежно-дивным, в меру трепетным голосом взмолилась жен­щина, утопавшая в кружевах.

— Куда, Лолита?.. — 2удивился Мануэло.

— В Город ярмарок...

— Нет, Бланкита, не могу.

— Почему, Мануэло, почему? — надрывно вопросила женщина с глубоким вырезом.

— Не обижайтесь, девочки. — Мануэло легко поднял­ся с земли. — Не говоря уже о чем другом, прикончат ме­ня там каморцы, но если б даже...

— Мы укроем тебя...

— Но если б даже, — Мануэло не слушал ее, — я был уверен, что меня не тронут, все равно не пошел бы. Не покину эту землю, так как она... Эта вот земля, на кото­рой я стою, — Канудос.

— Подумаешь, какое дело, — поджала губы одна из женщин, одетая по-мужски, только шею ей обвивал пу­шистый песец. — Подумаешь, какое дело...