Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

«Хочешь к нему?» — «Нет, грандиссимохалле». Мар­шал глянул на Анисето, тот пояснил: «Некуда тебя деть. Из города не выпустим — много успел узнать, и прикон­чить нельзя — вдруг снова обзаведешься деньгами». — «Из гостей моих никто не нравится? — спросил маршал, по­стукивая пальцами по колену. — Прикрепили б тебя к не­му». — «Нравится один, грандиссимохалле». — «В самом деле? Кто ж?..» — маршал Бетанкур удивленно вскинул брови. «Вон тот, в стороне от других...» — «Что ж, прекрасно. И нам угодил — он давно просил дать помощ­ника. Анисето, поговори-ка по-своему с Петэ-доктором», — и отметил про себя: «Молодец, правильно вы­брал...»

Ваши глаза, Эстебан Пепе, ваши глаза — затаились коварные коршуны, однако красавчик-генерал пока что не говорил ничего такого. «Мы давно не навещали мою тетю, Гумерсинда, нанесем ей завтра визит». О, ваши глаза, Эстебан Пепе, неподвижные, стылые, но изну­три — хищно нетерпеливые коршуны злобно оттачивали клюв, но не было жертвы. «Сходим к ней, возьмем мин­дальный торт, обожает тетя крем...» «Ух, твою тетку и тебя заодно... — выбранился в душе Эстебан Пепе. — Сболтни ж что-нибудь...», а генерал-красавчик вспомнил тетю супруги, и Эстебан Пепе вскочил, подхватил с зер­кального пола роскошный платочек, подал Маргиче с умилением в немых глазах, угодливо принял, подхва­тил благодарный кивок и очень естественно пересел — подсел к генералу Хорхе и, равнодушно глядя в сторону, занялся теперь им, — о, ваши глаза, Эстебан Пепе, как коварно они притворялись, будто безжизненны, злобные коршуны выдавали себя за безвредные чучела, но все равно были глупы, глупые коршуны...

— Родные, братья... — шептал Мендес Масиэл, стояв­ший среди сидевших сертанцев, и так темно было под брезентом. — Следуйте за мной и увидите великий го­род... Его еще нет, он будет, возведем своими руками. Никто другой не создаст для нас заветного города, братья, далеки от нас Большие земли — Рим, Вавилон, Помпея и Рио-де-Жанейро, но смрад их достиг и сюда, пропитались мы им, вырвемся же из зловонья, братья, родные, злосчастные иоанны, надо вырваться, следуйте за мной... Но знайте — впереди борьба! Хотя мы вправе уйти, оставить их, хотя и не думаем ни с кем воевать, все равно будут преследовать, обвинять, нападать, и там, вдалеке, найдут повод... Нас ждет борьба... и поражение. Но вы познаете вольную жизнь, волю познаете, братья, я дам вам вкусить свободу, пусть и недолго, но будете свободными, не страшитесь, сама жизнь длится недолго, временно мы здесь, на этой земле... Не страшитесь смер­ти, того, что не будет нас больше, — нас и до рождения не было... А сколько всего случалось до нас — одни захватывали города, другие поклонялись им... Дети где-то страдали. Одни истребляли других... Но было ль вам больно, тяжко? И после смерти ваше гибкое, ловкое тело перестанет ощущать боль; как таились до рождения, ти­хо — в засеянном поле, в травах, в сочных прохладных плодах, так суждено нам и после жизни, бренное тело снова обратится после смерти в нечто другое, затаится в тишине и прохладе. Братья, вы, обреченные на безжиз­ненность в четырех досках, неужели сейчас, при жизни, пока зрят глаза, пока стучит сердце, пока дышите, неужели не жаждете жизни, а значит — воли!.. Неужели не жаждете воли, пришедшие в мир красоты!.. Неразумные, скудоумные, один раз явились вы на свет, так неужели затем, чтобы служить другому? Выбирайтесь! Скиньте брезент! — И тихо, вкрадчивым шепотом договорил: — Оглядитесь, братья, родные...

Конселейро уже гордо стоял на солнце, а сертанцы выползали из-под брезента. Свыкшись с мраком, неволь­но жмурились и, расправив плечи, взволнованно, с су­ровым удивлением первооткрывателей озирали хребты, облака — вот они какие, оказывается, а им и неведомо было...

— Неужто наше все это, конселейро?.. — смущенно спросил Грегорио Пачеко, через силу отрывая взгляд от горной вершины.

— Твое, ваше, — сказал Мендес Масиэл, темно разве­валось его длинное одеяние, хотя не было ни малейшего дуновения. — Если захотите...

— Как не захотим!.. — пылко воскликнул Сенобио Льоса. — А что для этого нужно, что?..

— Последовать за мной.

— Меня возьмете?.. — смущенно спросил вакейро, он единственный не взирал на облака.

— Кто ты?

— Жоао Абадо.

— Возьму каждого, кто пожелает.

Мендес Масиэл пристально всмотрелся в угрюмого вакейро, медленно обошел его.

— Хочешь быть моим помощником, Жоао?

— Очень сильно, конселейро,— он твердо переступил с ноги на ногу. — Угрюмый я, ничего?

— Ничего, даже хорошо.

«Кто чего добьется на свете, — начал голый Анисето, в двух местах налепивший на тело два широких листа,— если не будет везенья: индюшка плывет и не тонет, а ле­бедь идет вдруг ко дну... Петэ-доктор, тебе поручается этот юноша».

И скиталец впервые увидел в Каморе, в этом омерзи­тельном зале, доброе лицо. Водянистые глаза доктора улыбались ему так непритворно, искренне, что у скиталь­ца защемило сердце, а Петэ-доктор, словно боясь выдать свое расположение, деловито спросил: «Как величать вас, мой друг?» — «Меня? Доменико», — и осознал, что и сам улыбнулся — впервые здесь, в Каморе, в проклятом гнез­довье бандитов. «Откуда ты...» — «Безродный он, без­домный. Примешь?» — жестко проговорил Анисето. И снова дохнуло теплом: «Да, да, как же иначе... Отчего такой бледный?» — «Не знаю». — «Ну ничего, пошли ко мне, поедим как следует, — предложил он, потирая ру­ки. — Хочешь есть?» — «Да». — «Он сначала к полковнику отправится, — обозлился Анисето, раздраженный чуждым ему ощущением доброты. — На улице обождешь, Петэ-доктор».

— Семья у меня, конселейро, и... — Зе опустил гла­за. — И вряд ли удастся сразу пойти с вами.

— Найдешь меня позже. Знай, буду рад, — конселейро взирал сверху, хмуро улыбаясь.

— Где вас найти?..

— Слушайте все! Кто не может следовать за мной сейчас, но, вернувшись в сертаны, затоскует о свободе, пойдет вот этой дорогой.

И простер руку к каатинге.

— Через каатингу?! — не поверил ушам Авелино.

— Пропустит вас каатинга, раздвинется.

Вакейро недоверчиво молчали.

— Зе, — смущенно сказал Жоао, отвернув лицо, стес­нялся нелюдим разговаривать, — когда отправишься, не откажи — забери и мою семью, две телочки у нас, их то­же, а лошадей сдай владельцу.

— Хорошо... А если я... Вдруг да...

— Я приведу их, дядюшка Жоао, — улыбнулся угрюмцу Мануэло Коста. — Я б и сейчас пошел с вами, но я с ним, Зе друг мой.

— Какой я тебе дядюшка! — вспылил Жоао. — Доверю тебе семью, как же, ишь придумал... надумал... Доверь гуся овце, ягненка волку... тьфу! — И понизил голос: — А если не сможешь, Зе Морейра, сам вернусь за ними.

— Я пошел. — Конселейро неторопливо отвернулся; сухощавый голиаф с суровой надеждой посмотрел в да­лекую даль, бросил притихшим вакейро: — Кто хочет, пусть следует за мной.

И зашагал.

«Уходишь, значит? — бесстрастно спросил полковник, но явно был чем-то озабочен, тоскливо взирая на столь же тоскливый портрет спесивого предка. — Поразитель­но... В чем причина...» «Неужели обо мне тревожит­ся?..» — благодарно подумал Доменико — добрые глаза Петэ-доктора вернули ему толику веры в человечность... «Да, грандхалле», — «Поразительно...» — повторил пол­ковник, безотчетно барабаня пальцем по столу, и Доме­нико растрогался: «Привык ко мне, верно, переживает, что покидаю». — «Мм-м, м-м... — тоскливо мурлыкал пол­ковник. — Уходишь, значит?.. Кто же может быть, а?» — «Не переживайте, Петэ-доктор хороший человек, берет меня к себе!» — «Кто?» — очнулся полковник и от неожиданности даже повел глазами по лицу Доменико. «Сказали, что без денег мне нельзя оставаться в Верхней Каморе и передали Петэ-доктору». — «Это я знаю, это-то знаю, — полковник пренебрежительно махнул рукой. — Ты вот что скажи...» — «Что сказать, грандхалле?..» — «Эта женщина, Доменико, Сузи, с ума сведет меня, — раз­откровенничался вдруг мишурно блестящий полковник. — Не пойму ее, говорит, будто, кроме меня и мужа, никого не имела, уверяет, клянется — ни до мужа, ни после! Ну и прекрасно, если так, но как поверить, когда в то самое время... Ну, в тот самый момент... — полковник слегка запнулся, — в постели, короче, когда постанывает от страсти, называет какого-то Васко: «Ох, Васко... О-ох, Васко...» Могу ли ей верить, Доменико, скажи на ми­лость, сам отлично знаешь, меня звать Федерико, ее му­жа — Наволе, и если никого, кроме нас, не имела, чего твердит: «Васко-о, о, Васко-оо...»