Страница 39 из 46
Эрлы в душе надежду утратили,
когда увидали на южной дороге войско фараона: вышел на них дорогами трудными отряд блистающий—
с тяжелыми копьями, со вьющимися трубами — щиты сияли, широкая близилась цепь воинов…
Птицы битвы кричали, падалью сытые — в росе оперение— кружили над трупами,
жаждущие сражения. Волки в ярости,
мрачные звери боя, во мраке пели песнь погребальную войску вослед — пророча многим скорую гибель.
(Исход, 154–167. Пер. авт.)
Ничего подобного, конечно, нет в библейском рассказе, сухо сообщающем, что фараон «запряг колесницу свою, и народ свой взял с собою. И взял шестьсот колесниц отборных… и он погнался за сынами Израилевыми, а сыны же Израилевы шли под рукою высокою. И погнались за ними Египтяне, и все кони с колесницами фараона, и всадники, и все войско его, и настигли их расположившихся у моря… Фараон приблизился, и сыны Израилевы оглянулись, и вот, Египтяне идут за ними: и весьма устрашились и возопили сыны Израилевы к Господу…» (Исход, XIV, 6—10). В поэме же представлены все основные атрибуты героического описания битвы: блистающее оружие героев, птицы и звери битвы (вороны, волки), предвестие кровавого сражения (хотя на самом деле войско фараона погибнет в пучине Красного моря, а не от меча воинов Моисея, т. е. кровопролития не будет) и т. д. Поэт умеет описывать эти события лишь традиционным языком героического эпоса, даже если некоторые привычные образы приходят в противоречие с рассказываемым. Отсутствие в поэмах христианской догматики иногда прямо объясняется неразработанностью средств выражения подобных идей в поэтическом языке20.
Более того, совмещение христианской и языческой мифологии, о чем не раз говорилось выше, обнаруживается и в этих, казалось бы, проникнутых христианской идеологией памятниках. Не вызывает сомнений, что ««Видение Креста» замечательно особой утонченностью и многосмысленностью христианской символики. Крест предстает в поэме и как символ торжества бога, и как орудие истязания, как крест поруганный и почитаемый…»21. Но одновременно «крестное древо» соединяет небо и землю. Христианству чуждо представление о мировом древе, и этот образ вряд ли мог возникнуть в ортодоксальном христианстве. Но зато мировое древо — один из центральных элементов германской языческой космологии: ясень Иггдрасиль в скандинавской мифологии объединяет все миры, являясь стержнем Вселенной. И хотя, конечно, «крестное древо» поэмы уж совсем не равнозначно Иггдрасилю, отголосок его структурообразующего значения улавливается. Так что если задаться вопросом, как, в каких формах автор воспринимает свое повествование, то становится очевидным, что он видит поэтический мир в образах прежде всего героического эпоса.
Но использование поэтического языка героического эпоса влечет не только привнесение традиционно-эпических образов и сцен в религиозный сюжет: большая часть этих формул, тем и образов в той или иной форме отражает определенное — героико-эпическое — мировосприятие и основывается на законах, управляющих эпическим миром. В разных поэмах Христос называется «отважным воином», «могучим вождем», «стражем народа», т. е. метафорами, типичными для обозначения германского короля (Беовульфа, Хродгара, Хигелака). Подчеркивание физической силы, отваги и прочих «героических» качеств Христа ставит его как героя поэм «Христос», «Христос и Сатана» в один ряд с Беовульфом или Вальдере. Сходные приемы изображения и общность принципов героизации образов (хотя и с разной степенью раскрытия отдельных элементов) создают тот самый мостик между Христом и Ингельдом в сознании рядовых членов монастырских общин, который обличал Алкуин.
Изгнанниками, отлученными от героического общества, рисуются в сознании поэта противники героев, в первую очередь Сатана. Отвергнутый богом, он вместе со своими сторонниками влачит жалкое существование изгоя, как и герой элегий. Исторгнутый из рая, Сатана22 произносит речь, достойную героя «Скитальца»: он оплакивает свою судьбу и несчастья, изображает тяготы своего положения; чувство утраты былого благополучия усиливается воспоминаниями о прежней счастливой жизни на службе у своего господина. Для него нет места в социальной иерархии, его прибежище— ад — столь же мрачно и уныло, как жилище героя элегий на морском берегу, и так же далеко оно от мира героев и людей.
Героическое общество христианских поэм строится по тем же традиционным принципам — на взаимоотношениях короля и его дружины, и нет принципиальной разницы в том, что образ короля замещается в них образом бога: как и идеальный король германского эпоса, бог милостив и щедр, раздает дары своим верным воинам и требует взамен преданности. Таким же вождем предстает и Сатана до своего падения, который напоминает, уже оказавшись в аду, своим приспешникам:
…прежде я даривал от щедрот моих сокровища,
когда мы радовались, там владея престолом,
в местах блаженных,—
пора, соратники,
время настало государю, как должно,
воздать за прежнее, сослужить мне служение…
(Грехопадение, 175–180).
Герои христианских поэм — верные дружинники бога, их подвиги — исполнение своего долга господину. Это представление отражено в многочисленных эпитетах и метафорах, применяемых даже к женщинам
(Юлиане и Юдифи): «отважный воитель», «бесстрашная воительница», «могучий витязь» и т. п.
Благополучие и благоденствие этого общества, как и в героическом эпосе, зависит от выполнения всеми его членами взаимных обязанностей. Бог создает ангелов, чтобы они составили его дружину, и Сатана занимает в ней место наиболее опытного и достойного воина, он «гордый ратеначальник», воевода («Бытие Б», 104). От него ожидается верность и преданность богу, своими доблестями он должен снискать славу господину. Рассказ о падении ангелов представляется нарушением законов верности, разрывом освященной обычаем связи «король — дружинник»: помериться с богом, собрать не меньшую рать, чем господня славная дружина…
…нелживо он должен служить владыке,
своему государю; ему же думалось,
что мощью может он.
(Грехопадение, 33–37).
Сам Сатана рассматривает свое восстание против Бога исключительно в формах вооруженной борьбы:
Соберутся мои соратники,
избравшие меня верховным,
все мужи нестрашимые,
и мы совершим в сраженье дело, какое задумаем,—
вот добрая моя дружина, сердца мне верные…
(Грехопадение, 50–53).
Изгнание Сатаны (49), Адама — естественное и закономерное наказание, материализованный результат их собственного отказа от следования нормам героического общества23. Узнав о преступлении Сатаны, Бог, как и следует германскому вождю, приходит в негодование и мстит неверным дружинникам («Бытие Б»). В результате изгнания Сатаны и ангелов из рая создаются два идентичных по своей структуре общества, противостоящих друг другу: воинство Бога и воинство Сатаны.
Таким образом, мир религиозных поэм в ряде своих черт предстает как мир героический. Однако этим не исчерпывается его содержание. Сюжеты поэм, дидактика, некоторые элементы мировосприятия обусловливают их сущность как произведений сугубо христианских. И вместе с тем в них присутствует в косвенной, разлитой форме героика эпического мира. Обратимся еще раз к поэме «Исход». Морализаторско-дидактическим зачину и концовке поэмы (исход — это благая весть о спасении человечества, обращенная ко всем имеющим уши: бог милосерд, и, хотя, земная жизнь проходит в вечном страхе перед всевозможными прегрешениями, в Судный день все праведники будут вознаграждены и с триумфом войдут в царство небесное) противостоят героико-эпическое воплощение сюжета, традиционные обргиы и традиционная формульная лексика, воссоздающие дух и атмосферу героического действия.
Закат героев: исторические песни
Последняя переработка традиций героического эпоса — и в хронологическом, и в типологическом отношении — исторические песни, время происхождения которых — X — начало XI в. Все известные англосаксонские исторические песни, кроме одной — «Битвы при Мэлдоне», включены в состав «Англосаксонской хроники» вместе с рассказами об отдельных эпизодах борьбы с экспансией скандинавских викингов в Англии: о разгроме датчан и их шотландских и ирландских союзников королем Этельстаном в 937 г. («Битва при Брунанбурге»); об освобождении в 942 г. пяти уэссекских городов королем Эдмундом; о смерти уэссекского элдормена Бюрхтнота и гибели его войска в сражении с датчанами в 991 г. («Битва при Мэлдоне»); о пленении около 1036 г. Альфреда, сына Этельреда, норвежским королем Харальдом Жестоким Правителем и др. Все эти события засвидетельствованы древнеанглийскими хрониками и скандинавскими сагами, имена героев поэм известны по различным документам: дарственным грамотам, завещаниям и т. д.1 Песни, как считается, сложены участниками, очевидцами или по крайней мере современниками событий, о которых повествуется в них2.