Страница 38 из 79
Поразившись точности оценок и выводов этой работь Гарин спросил у Сильвина, не знаком ли он с памфлетистом, а узнав, что знаком, высказал сожаление, что муках созданный им журнал «Русское богатство» пером Николая Константиновича Михайловского и иже с ним выступил против русских марксистов.
Литературные дела у Гарина в ту пору шли хорошо, а вот инженерные не клеились. Причиной тому стали выступления писателя в «Новом времени». В них он поднял голос против роскоши в строительстве железных дорог; высказался за переход — в целях экономии — от широкой колеи к узкой, предложил ряд других преобразований, которые помогли бы бороться с бездорожьем в России.
Министр путей сообщения Кривошеин не единожды предлагал ему прекратить вздорные выходки в печати, но безрезультатно. В конце концов Гарин был уволев из министерства по третьему пункту — без объявления причин.
Многочисленная семья Гарина-Михайловского жила довольно стесненно, тем не менее Николай Георгиевич через Сильвина предложил организации, которая стояла за автором гектографированных тетрадок, денежную помощь. Для начала — двести рублей.
Их-то и принес Михаил в Большой Казачий переулок в то время, когда Ульянов вновь почувствовал себя худо.
Ругая на чем свет стоит квартирную хозяйку Шарлотту Оттовну Бодэ, добрую, но слишком пунктуальную и отстраненно-вежливую немку, не догадавшуюся послать за врачом кого-нибудь из сыновей-подростков, Сильвин бросился в Мариинскую больницу.
Там творилось невообразимое. Палаты переполнены. К доктрам не подступишься. Они только-только справились с «сердитой масленицей» — последствиями блинного обжорства, а тут — новая эпидемия.
Однако в этом хаосе Сильвину удалось отыскать своего знакомца, ординатора Кноха, и привести ого в Большой Казачий переулок.
Перекинувшись с хозяйкой несколькими словами на немецком языке, Киох долго и хмуро выстукивал и осматривал Ульянова. Затем спросил не то Шарлотту Оттовну, не то Михаила:
— Не позволите ли согрешить… рюмочку? В целях гигиены, — а выпив, сообщил: — Инфлуэнца. Она опустилась в легкое и дала инфламацию. Положение, сами видите, плохое. При нынешних условиях место в больнице рекомендовать не могу. Опасно-с. Лучше взять лечение на дом. Здесь я могу быть полезен. Еще рекомендую постоянную сиделку. Лучше две — на день и на ночь.
— Сиделок мы организуем. Хоть десять, — пообещал Сильвин. — А лечение — давайте! И прописи в аптеку. Все, как надо.
Проводив Кноха, Михаил вернулся к больному.
— Спасибо, — с трудом выговаривая слова, прошептал Владимир Ильич. — Вызовите маму… Москва… Яковлевский переулок, девятнадцать…
В тот же час, побывав на телеграфе и в аптеке, Сильвин отправился к Петру, жившему неподалеку. Они тут же распределили обязанности. Михаил должен оповестить о случившемся Малченко, а тот — по цепочке — Крупскую, Радченко и других. Петр зашагал на рынок у Садовой улицы по прозванию Щукин двор, чтобы купить там курицу, ведь куриный бульон полезен любому больному.
Глаз у Петра наметанный; отец научил его безошибочно выбирать товар, торговаться не мелочно, а с деловым подходом. Петр обернулся быстро. Еще и меду в сотах прикупил, и клюквы.
Ульянов жил в трехэтажном особняке с низкими каменными воротами. Двор напоминал колодец, из которого начинался лестничный ход с гулкими ступенями. Чугунные перила фасонного литья кое-где держались непрочно, а потому от прикосновений противно взвизгивали.
Владимир Ильич поселился здесь год назад. Прежде ему не везло с хозяевами: одни были шумными, мешали работать, другие скаредничали не в меру, третьи сдавали проходную неудобную комнатенку. Так и мыкался он — с Сергиевской на Ямскую, с Ямской на Лиговскуго, затем в Лештуков переулок. Наконец ему посчастливилось найти довольно дешевую и тихую комнату здесь, неподалеку от Лештукова переулка, у бухгалтера Фердинанда Бодэ. Суеверные люди не шли к нему из-за номера квартиры. Тринадцать — несчастливое число, зачем испытывать судьбу, если она и без того неприветлива? А те, что шли, требовали уменьшить плату. Так что Ульянову торговаться не пришлось.
От Большого Казачьего переулка легко добраться и до Александровской площади, на которой расположена Публичная библиотека, и до окружного суда на Литейном проспекте, где Ульянову надо бывать в совете присяжный поверенных, и до Спасской улицы, где живет присяжный поверенный Михаил Филиппович Волькенштейн, помощником которого числится Владимир Ильич, и до Мещанской, где в канцелярии съезда мировых судей собираются конференции помощников присяжных поверенных и куда не пройти, минуя дом, в котором квартирует Петр Запорожец… Словом, место во всех отношениях удобное. Но главное, хозяева жили обособленно, ничем не интересовались, ни во что не вмешивались.
Новый постоялец знал их родной язык, был обходителен, аккуратен во всем, не курил, крепких напиткоа не употреблял, разве что согласится в воскресенье пожаловать к Фердинанду на кружку легкого пива, однако и тогда больше разговаривает, нежели пьет. В знакомствах у него люди интеллигентные, порядочные.
К Петру у супругов Бодэ отношение особое: рядом с высокими, крепкими людьми они теряются, чувствуя себя незначительными, зависимыми, начинают раболепствовать. По их мнению, рост и сила свидетельствуют о необыкновенности человека, о его избранности.
Поэтому уже с порога Шарлотта Оттовна стала кланяться Петру:
— Плёхо, Пьётор Кузмитч, очень плёхо! Герр Ульянофф… как это говорят у вас… пожар. Я одна с мальчики и не имею хорошо помогайт…
— Разберемся, — сказал Петр, передавая ей свои покупки. — Морс, пожалуйста, сделайте сразу. Больному надо много пить.
— Я есть скоро! — пообещала Шарлотта Оттовна. — Пьять минут!
Из кухни доносились знакомые запахи. Хозяйка — большая мастерица по части картофеля. В понедельник она жарит его мелкими ломтиками, во вторник парит с горохом, в среду запекает на углях, в четверг варит, мнет с маслом или молоком, со сметаной или черносливом, в пятгащу делает пироги с сушеным картофелем, в субботу и воскресенье печет картофельные оладьи. Она способна приготовить из него сто блюд, а к ним — сто подлив. Столько же блюд она может приготовить из курицы.
Стараясь не паследить, Петр прошел в конец просторного чистого коридора. В комнате Ульянова царил полумрак. Свет из окна освещал железную кровать. На ней под байковым одеялом лежал Владимир Ильич. Пальто, раскинутое поверх одеяла, сбилось в ноги.
Поправив его, Петр развернул рядом свое.
— Это вы, Петр Кузьмич? — не открывая глаз, догадался Ульянов. — Заболел я немного…
— Ничего. Дело поправимое.
Шарлотта Оттовиа принесла морс из клюквы и мед. Петр дал больному микстуру, уложил его поудобнее, приготовил холодный компресс.
— Здесь холодно, — укорил он хозяйку. — Болезнь не терпит экономии. Надо много угля. Где он?
— Вышел ошибка. Сейчас… я показайт…
По-настоящему протопив комнату, Петр еще раз напоил Старика морсом. Ульянов задышал спокойнее.
Пользуясь тем, что Владимиру Ильичу стало лучше, Петр присел на ветхий, не имевший накидки кожаный диван.
Комната обставлена довольно просто: кроме кровати и дивана небольшой стол с чайным прибором и керосиновой лампой, этажерка с книгами, два стула, подставка с кувшином и фаянсовый таз для умывания. Вешалка укрыта ситцевой отгородкой под цвет обоев. Иные студенты живут богаче.
Неприхотливость Ульянова удивительна. Встает с первым светом, занимается допоздна, за день успевает сделать столько самых сложных и непредвиденных дел, что хватило бы на пятерых. Ест где придется, не привередничает. Может пропустить обед или ужин.
Как-то под настроение Ульянов признался Петру, что одежду ему заказывают или покупают мать и старшая сестра Анна Ильинична, сам он быстро привыкает к костюму, одной-двум рубашкам, галстуку; готов носить их до дыр. Это у него от покойного отца.
И вдалеке от близких Ульянов ведет себя так, будто продолжает жить с ними. Быть может, поэтому у него нет выставленных для обозрения семейных фотографий. Зачем выставлять, если не было расставания? А отец, Александр и Оля — это иная память, сокровенная, упрятанная даже от сочувствующих глаз…