Страница 21 из 79
На Таракановку лучше всего отправиться немедля, пока есть надежда, что Петровы не успели запраздничать.
Возле казармы в Саперном переулке играли плохо одетые малыши. У каждого в руках чашка. В нее попеременке надо поймать шар, скатанный из коровьих оческов. Неудачливый получает слюнявым пальцем по лбу.
У старших ребят иная забава: наклонятся, обхватив друг друга за пояс, станут цепочкой к дереву, на них чехардой напрыгивает ватага соперников — и «конка» трогается. Ей надо, не развалившись, добраться до уговоренного места. Не сумеет — все повторится сызнова. Доберется — «конкой» становятся «пассажиры».
Переговариваясь и хихикая, наблюдают за «конкой» девочки.
В сторонке на бумаге возвышаются окуски пирогов, сала, ветчины, ватрушек. Это рождественское подаяние, которое удалось собрать маленьким обитателям казармы. Над ними сидит безногий инвалид, завернутый в длиннополую фуфайку. Он-то и одаривает самых ловких и прыгучих.
В казарме тихо. Многие ее обитатели только-только вернулись из церкви и еще пребывали в доброте и смирении.
Наверх Петр подниматься не стал. Отправил туда парнишку.
Петров-младший не заставил себя долго ждать.
— С праздником, Василий Федорович! А я думаю: кто зовет…
— Да вот решил заглянуть. О работе сказать…
Филимон слушал Петра недоверчиво, но жадно. Руки у него дрожали сильнее обычного, глаза туманились.
Неожиданно от фонарного столба, из толпы, где своим ходом шла чехарда, послышался крик.
Петр и Филимон разом обернулись.
У столба на земле корчился от боли мальчишка. Рука в локте неестественно вывернута.
— Испортили мальца! — хрипло заорал безногий. — Ай, испортили! На помоочь! Держн-и…
Петр поспешил к детям. Он видел, как вправляют вывихи, но самому делать этого не приходилось. А медлить нельзя.
Привалив пострадавшего спиной к столбу, он уперся ему в грудь, примерился — и дернул за тонкое запястье. Щелчка Петр не услышал, скорее догадался о нем. Плохо ли, хорошо ли, но сустав сложился.
Мальчишка облегченно обмяк.
Между тем из казармы выскочил мужик с бородой, похожей на клок соломы. Добежав до Васьки, ударил его по шее.
— Н-на, поганец, чтоб не лез! — и подступил к Петру — Ты мово сына скалечил?!
— Не он, не он! — запрыгал инвалид. — Тот побег! Вон туда! Ты, чумной, этому-то спасибо скажи…
— Скажу, — пообещал «чумной» и побежал дальше. Петр отвел мальчика в казарму, велел матери погреть ему локоть в тазике с горячей водой, сделать перевязь. На Саперном он встретил отца мальчика и Филимона Петрова. Оба растерзанные, в грязи.
— Я его промеж пальцев пропустил! — хвастал Филимон.
— Это по-нашему, — лез к нему обниматься «чумной». — Надо отметить! По-божески.
— Хорошего вам рождества, — сказал им Петр. — Умеренного.
— И вам тоже, — моргнул Филимон, давая понять, что совет принял. — Не сомневайтесь…
Домой Петр вернулся засветло. Чтобы не терять зря время, сел писать письма. Первым делом — отцу и матери в село Троцкое. Они любят подлиннее, покрасочнее. А что может быть красочней погоды, цен па петербургских рынках, забот распорядительного комитета столовой, которым Петру как казначею кассы студенческой взаимопомощи постоянно приходится иметь дело?
Письмо получилось пространным, легким, рождественским. Зато над посланием братьям Виктору и Павлу Петр задумался. Уже несколько раз с недопустимым легкомыслием они сообщали ему, что в Киеве, тайно от начальства, образовалась «касса» из гимназистов и реалистов, что она уже собрала триста рублей, но это надо держать в «тайне». Еще братья писали о скосы участии в этой кассе, о собраниях, которые теперь стали проходить у тети на Большой Васильковской, 76, где они квартируют; о Ваде Всеволожском, товарище Петра по Киевскому реальному училищу, который с недавних пор состоит под надзором у полиции, за ним страшно следят, — знают, куда он ходит, кто у него бывает; о своем желании поселиться с Вадей…
Петр уже делал им намеки в письмах, что не следует быть столь беспечными, многословными, но они его не поняли или не захотели понять. Как же быть?..
На стук в дверь Петр внимания не обратил — весь дом стучит, от первого до пятого этажа.
Стук повторился.
Петр открыл, все же сомневаясь: к нему ли? В полутьме за порогом стояла держательница комнат, сухонькая женщина с миловидным личиком.
— А я решила, что вас нет, — сказала она.
За ее спиной стоял Ульянов. Он уже бывал у Петра, поэтому хозяйка не удивилась его появлению. Зато удивился Петр: обычно Владимир Ильич заранее предупреждал о своем приходе.
Выждав, пока хозяйка удалится, гость переступил порог, деловито снял пальто, шарф, шайку, скользнул ладонями по волосам — не встрепаны ли… Тронул пальцами усы в мелких капельках влаги.
— Не ожидали, Петр Кузьмич? Уж простите, что без спроса. Примете в компанию?
— Ежели не станете буйствовать…
— Обещаю. Я человек вполне смирный, запросы у меня дальше чашечки чая не идут. Но… с чаем повременим. Надеюсь, вам известно, что произошло в пятницу на Семяиниковском заводе?
— Известно. Вчера в кружке узнал.
— А я — сегодня. — Ульянов нахмурился. — Это беда наша: наиважнейшие заводские события доходят до нас задним числом! Значит, мы не сумели поставить должную связь. Знать бы заранее…
— Да как узнаешь, Владимир Ильич? Бунт-то вдруг открылся.
— Все так, Петр Кузьмич. Но и не совсем так. — Ульянов поднялся, заходил по комнате. — Это только на первый взгляд может показаться, что краткое возбуждение рабочих масс возникает само собой, благодаря только лишь ущемлению их прав. На самом деле оно зарождается раньше, значительно раньше! И вполне управляемо. Часть наших с вами товарищей, Петр Кузьмич, все ещо полагает, что не пришло время идти далее кружков саморазвития и собирания сил. Но я говорил и не устану повторять, что это заблуждение! Революционное движении всегда развивается быстрее, нежели этого можно ожидать по внешнему положению в стране. Вспомним народовольцев. В семьдесят девятом году в их рядах был полный упадок, все замерло. Но через два года их энергия заставила трепетать всю Россию! У нас иное отношение к революционному процессу. Но не грех было бы кое-что и перенять у наших предшественников. Например, энергию, смелость, страсть к действию. Взять Семянниковский завод. Мы могли бы с самого начала направить рабочих на путь четких и справедливых требований, не дать большинству уйти в разгул и анархию. Могли — если бы не наша слабая осведомленность!
Двигаться Ульянову на малом пространстве неудобно, он то и дело меняет направление. Фитиль лампы от его стремительных поворотов подрагивает. Тень то убегает по стене, ломаясь, то стекает назад, плющась.
— Три года назад, — продолжал он, — новые народовольцы издали два летучих листка. И ныне они действуют активнее нас, не чуждаются прямого участия в агитации.[4] Это несомненно поднимает их влияние в самых различных кругах. Кстати, Петр Кузьмич, чем, по-вашему, отличаются народовольцы и социал-демократы в глазах наших рабочих слушателей?
— Ясное дело — направлением, подходом, доказательностью.
— Не только. Представьте себе, у многих новичков и неновичков тоже бытует мнение, что социал-демократы — это пропагандисты, не более того. Они учат, просвещают. А прямой агитацией, призывом к действию, занимаются лишь народовольцы. Именно они — та спичка, которая может взорвать пороховой погреб! А раз так, надо иметь и энциклопедистов-просветителей, и ораторов-взрывателей! Но действие всегда заразительней бездействия!
— Вот бы и нам наладить выход летучих листков! С семянниковцами поздно…
— Почему поздно? — не дал ему договорить Ульянов. — Или вы думаете, что конфликт исчерпан? Я так не думаю. За временной уступкой администрации последуют новые прижимы. Не могут пе последовать. Зависимость здесь простая: показав слабость в одном, управители завода постараются проявить свою власть в другом. — Он шагнул к вешалке, вынул из внутреннего кармана пальто сложенные в несколько раз листки. — Кстати, воззвание я подготовил. Вот, ознакомьтесь.
4
Народные или сословные смуты, подговоры, наущение и волнение, тревога. Толковый словарь В. И. Даля