Через все испытания

После разговоров, затянувшихся допоздна на широкой, распахнутой веранде, окутанной одурманивающей тишиной, когда синее ночное небо заискрилось мириадами звезд, притомленные солдаты разбрелись на покой. Благоухающая ночь не предвещала ничего плохого, и городок уснул. Уснул и медсанбат. Лишь кое-где поблескивали огоньки да слышались приглушенные голоса патрулей.

Было спокойно и в районе штаба дивизии. Генерал Горновой, возвратившись от командарма, несколько задержался в штабе, а закончив неотложные дела, решил отдохнуть.

Войдя в пахнувшую свежестью просторную комнату на втором этаже небольшого домика, утопавшего в бледно-розовом цвету уютного фруктового сада, комдив через несколько минут лег в свою походную, приготовленную ординарцем постель. «Ух! — громко выдохнул он, расслабляя утомленное тело. — Ну и денек!» Попытался уснуть, но не смог. Закрывал глаза и видел себя пастушком, а то маму, которая столько с ними, маленькими, натерпелась в те голодные годы. В памяти вспыхивали бои, суровые, тяжкие. А завтра — смотр, первый в его жизни, на котором он будет командовать дивизией не на поле боя, а на мирном плацу. Вспомнил Люсю, разговор с ней во время короткой встречи. Михаил просил ее в ближайшее время уехать к матери. Она не хотела: «Мишенька, мой хороший, мой родной! Как я могу тебя оставить? Как я смогу жить без тебя? А за меня не беспокойся. Родят и у нас в госпиталях. У нас будет сын. Вот посмотришь…»

Раздался звонок. Взяв трубку, Михаил Романович услышал смятенный голос дежурного:

— Товарищ генерал! Наш…

— Что… — оборвал Горновой офицера, поняв, что произошло чрезвычайное.

— Нападение на медсанбат. Прорвались фашисты…

Дежурный докладывал еще что-то, но Горновой уже не слушал его.

— Машину! Дежурный батальон в ружье! — скомандовал генерал. На ходу застегивая гимнастерку, прыгнул в машину. — В медсанбат! Живее!

Ныряя по разбитой лесной дороге, виллис помчался к шоссе. За ним, пробивая лучами фар тьму, спешил поднятый по тревоге батальон. Комдив, до боли в руках сжимая поручень, прислушивался к разрывам снарядов. Когда до медсанбата было рукой подать, стрельба прекратилась. Обнадеживающая мысль промелькнула в сознании: «Видно, подоспел танковый полк соседней дивизии. Что-то о нем докладывал дежурный».

Оказавшись на территории медсанбата, Горновой не мог сразу понять, что произошло. Одно массивное здание, догорая, чадило, в углу двора дымили две подбитые немецкие самоходки. Кругом виднелись трупы фашистов, слышались стоны раненых, но не было видно никого на батальонного начальства. Вспомнив, что в противоположном конце догоравшего здания находился штаб батальона, Горновой побежал туда и встретил появившегося из-за угла комбата. С обожженными волосами и рассеченным подбородком, еле держась на ногах, подполковник прохрипел:

— Плохо Людмиле Антоновне… Умирает…

Не помня себя, Горновой вбежал в хирургическое отделение.

Люся, вытянувшись, лежала на операционном столе. Михаил Романович подхватил ее на руки. И только опустившись на топчан, заметил молча стоявших врачей и сестер.

— Люся! Что же ты? Люся! — повторял он срывающимся голосом.

И не услышал, а по еле уловимому движению побледневших губ ее понял последние слова:

— Все-таки я те-е-бя наш-ла-а…

Кто-то бережно взял из его рук Люсю, положил на операционный стол, накрыл белой простыней.

Чья-то ладонь, чуть прикасаясь, гладила его поникшую спину.

Еле слышный незнакомый женский голос тщетно пытался найти слова утешения. Кто-то прошептал: «Какая красавица была». Он услышал эти слова. И увидел свою Люсю. Из тех далеких лет юная, веселая, полная счастья, она бежала ему навстречу по широкому зеленому полю, и на ветру тугим спелым колосом трепетала ее коса.

Эпилог

После окончания войны дивизия Горнового не попала под расформирование. Как одну из лучших, ее оставили в Группе советских войск в Германии.

Укомплектованная до штата личным составом, вооружением и всеми видами боевой техники, она была передислоцирована на юг, в Тюрингию, где и разместилась в отведенных для ее частей военных городках. Началась мирная жизнь. И хотя устройство войск, создание нормальных бытовых условий и организация боевой учебы отнимали у офицеров много сил и времени, эти внутренние вопросы решались сравнительно успешно. Сложнее было другое: военные руководители, в том числе командиры соединений и частей, не могли ограничиваться только заботами о войсках. Они были обязаны оказать помощь только что созданным органам власти и установить прочные дружеские взаимоотношения с местным населением, где на первых порах возникало множество сложных, а часто и весьма деликатных вопросов, о которых не упоминалось ни в одной директиве. И все-таки обстановка была такой, что о боевой готовности забывать не приходилось. Молодой генерал большую часть времени проводил в гарнизонах, пешком промерил все полигоны и полковые стрельбища, на исполосованном оврагами взгорье определил место для танкодрома, наметил трассу для автомобилистов, спланировал состязания рот и батарей.

Неожиданно его вызвал командарм, улыбаясь в усы, протянул шифровку.

Прочитав, Горновой недоуменно поднял глаза, не зная, как себя вести.

— Что смотришь? Академия Генерального штаба. Разве не радость?

— От всей души благодарю вас, товарищ командующий.

— Поезжай в дивизию, завершай самое неотложное. Вопрос о назначении преемника решит Москва.

Двоякое чувство овладело Горновым. Он был безгранично рад направлению на учебу. Но сердце, так и не переставшее болеть после гибели Люси, теперь, казалось, закровоточило. Он думал о ней, как о живой: «Милая. Оставить тебя одну на чужбине…»

Возвратившись в дивизию, Горновой поспешил в полки, постарался сделать как можно больше, чтобы с достоинством представить каждую свою воинскую часть новому комдиву.

Судьба обрушила на него еще один удар. Получил срочную телеграмму: «Серафима Филатовна умерла похороны среду тетя Паша».

Озноб пробежал по спине, тело, налившись свинцом, отяжелело.

«Не выдержала, бедняжка», — подумал Михаил, чувствуя, как спазм сжимает горло. О случившемся доложил командарму и в тот же день получил разрешение убыть в Одессу.

Наспех простившись с сослуживцами, Горновой выехал среди ночи на аэродром, чтобы до отлета побывать на кладбище.

Автострада была свободна, и трофейный оппель, жадно всасывая родниковой свежести воздух, мчался так быстро, что спустя три часа достиг окраины Потсдама.

Там, развернувшись, пошел на запад. «Теперь долго приехать не доведется», — с грустью думал Михаил Романович, заметив издали аккуратный квадрат березовой рощицы с вытянувшимся из листвы бледно-серым мечом — памятником советским воинам.

Дорогую могилу Горновой не навещал больше месяца. Холмик заметно опустился, а высаженные по весне цветы буйно разрослись. Светлая березка, посаженная в изголовье сразу после похорон, под легким ветром кланялась погибшей почти до земли.