Страница 44 из 80
Утверждают, будто в полученных ими изданиях содержатся призывы к насилиям. Да этого попросту и быть не может, господа. Судя по личности того (это я могу со всей определенностью сказать вам), от кого обвиняемые получали печатные произведения, судя по этому лицу, представляется совершенно исключенной всякая возможность, чтобы им были отосланы какие бы то ни было издания, которые были бы противогосударственного преступного содержания… (Наткнувшись на это место, Осип не сразу понял, что речь здесь идет о нем, Осипе, — вот уж чего никак не мог ожидать! Перечитал абзац еще раз и еще; дальнейшее уже ни малейших сомнений не оставляло.) …Это русское лицо, которое хорошо мое известно, умеренно в высшей степени; молодой русский — враг анархизма, противник террора, и представляется, повторяю, совершенно невозможным, чтобы он отослал в Кенигсберг или Мемель подобные издания…
В отсутствие рейхсканцлера с ответом на интерпелляцию выступил статс-секретарь иностранных дел барон Рихтгофен. Что именно он сказал, в общих чертах Осип уже знал от Либкнехта, но это не уменьшило интереса; напротив того, было безумно любопытно: карты биты, ни единого козыря на руках, пусть самого завалящего, — какие аргументы в свою защиту может выставить сиятельный барон? Осип по простоте ожидал, что Рихтгофен — не зря ж числится по дипломатическому ведомству! — придумает что-нибудь очень уж хитроумное, чтобы, коли все равно игра проиграна, хоть мину хорошую сделать. Ничуть не бывало: сей государственный муж не утрудил себя подысканием сколько-нибудь достойных возражений — сразу, с первых же слов, попер напролом, истинно по-солдафонски.
Да, словно бы даже и с гордостью заявил он, имперскому канцлеру известно, что одному русскому чиновнику поручено его правительством следить за действиями и происками русских анархистов, которые находятся в Германии, — канцлер полагает, что это только в интересах империи…
Браво, яснее не скажешь! Русские шпионы вольны, стало быть, хозяйничать в Германии, как в собственной своей вотчине, лишь бы сохраняли свою секретность!
На вопрос об аресте немецких граждан барон Рихтгофен ответил и вовсе лихо. Заявил, что эти аресты всецело относятся к компетенции прусского ведомства юстиции, — и весь тебе тут сказ… Бесподобный аргумент; можно подумать, что канцлер не может вмешаться в действия своего министра. Совершенно естественно, что такое заявление было встречено дружным смехом (как отмечено в газетном отчете).
Но и это, оказывается, не было еще пределом бесстыдства. Упорно называя революционеров «анархистами», он далее заявил буквально следующее. Нас, сказал он, упрекают в том, что мы действовали только из желания угодить России, даже было употреблено выражение «услуги любви». Что ж, мы полагаем, что это в интересах не только России, но и всех цивилизованных государств — бороться с анархическими происками. Вы не можете требовать, чтобы с такими опасными индивидами обращались в бархатных перчатках. Мы не принуждаем их, и никто не принуждает их, быть анархистами. Если, однако, они желают быть таковыми, то должны нести и ответственность за свои деяния. Если же иностранным анархистам так плохо живется в Германии, то почему они приходят к нам? Этим господам, конечно, очень удобно пребывать здесь, у нас, где они, может быть, чувствуют себя лучше, чем в своем собственном отечестве; к тому же они еще желают носить венец политического мученичества. Нет, мы не имеем никаких оснований поощрять их, тем более что эти господа и дамы — я думаю, дамы даже очень сильно, — представлены здесь, главным образом, в области свободной любви!..
Осип чувствовал себя так, словно бы присутствует на захватывающем спектакле, изобилующем острыми, неожиданными поворотами. Появление на сцене Рихтгофена, бесспорно, внесло в серьезную драму сильную комическую струю. Осип не знал Рихтгофена в лицо, но отчего-то представлял, что всенепременно должны у него быть густо нафабренные, колечками кверху усы, вдобавок еще по-клоунски забеленные щеки. Самодовольный простак, с напыщенным видом говорящий совершенные глупости, имперский министр, который через минуту будет изобличен в мелком жульничестве, — уморительное, но и прежалкое, надо сказать, зрелище.
Первым, кто схватил Рихтгофена за руку как отъявленного мошенника, был Август Бебель. Если должно бороться с анархистами, справедливо заметил он, то анархисты должны быть, по крайней мере, налицо. Между тем ни господин статс-секретарь, ни прусская полиция не имеют возможности доказать, что хотя бы один-единственный русский, которого подвергли высылке как тягостного иностранца, действительно является анархистом. Так что если когда-нибудь немецкая полиция и имперское правительство оскандалились вплоть до костей, то это именно в данном случае… Это неслыханно, чтобы в культурном государстве те люди, которые делают только то, что среди наших границ считается естественным правом всякого человека, то, что у нас разрешено (но, может быть, запрещено в России), чтобы эти люди передавались с умыслом русским палачам для ужасной гибели без судебного производства в рудниках Сибири или темницах Петропавловской крепости! Спрашивается, однако, что теперь в России не революционно? Я полагаю, что если б, например, сам господин Лимбург-Штирум, лидер правых и консерватор, говорил в России то, что порою говорит здесь, в рейхстаге, то и он давно уже был бы сослан в Сибирь… Вполне понятно, что, чем уступчивее мы становимся по отношению к России, тем бесстыднее и наглее становятся русские требования. Нет другой такой страны, которая согласилась бы оказывать России подобные любовные услуги, — одно только германское правительство с великой готовностью исполняет унизительную роль чистильщика сапог у батюшки царя!
Не только Гаазе, не только Бебель (этого-то, положим, следовало ожидать) — все другие державшие в рейхстаге речь депутаты, вовсе не левые, на этот раз также не слишком церемонились с правительством. Как догадывался Осип, такое внезапное превращение вполне благонамеренных обычно верноподданных в гневных обличителей вызвано отнюдь не тем, что они вдруг воспылали любовью к социал-демократам. Все гораздо проще: факты, приведенные социал-демократами, были столь вопиющими, что стать в этот момент на сторону зарвавшегося Рихтгофена означало бы навсегда уронить свою политическую репутацию; да и попросту элементарная порядочность не давала возможности поступить иначе.
Лишь один депутат (им оказался консерватор фон Норман) осмелился под занавес провозгласить от имени своих соратников по партии: «Мы совершенно солидарны с ответом господина статс-секретаря и только можем просить правительство продолжать идти по прежнему пути…» Бедняга, его хватило всего на эту, одну-разъединственную, фразу, но и в ней он — если, разумеется, не совсем потерял стыд и совесть — должен был бы тотчас раскаяться. Выступивший вслед за ним Мюллер, представитель свободомыслящей партии (тоже, кстати, правой, но все же чуточку полевее консервативной), в одну минуту буквально уничтожил несчастного своего коллегу. Нисколько не удивительно, с убийственной издевкой сказал он, что господа крайней правой совершенно солидарны с ответом статс-секретаря; я думаю, что можно тем выразить их ощущения, что для них было бы приятнее всего, если бы у нас тоже водворились русские порядки! Впрочем, после заявления господина статс-секретаря действительно мы должны опасаться, что находимся на самом верном пути к тому, чтоб заполучить к себе русские условия…
Осип дочитал отчет до последней точки. Впечатляющий документ, ничего не скажешь. Можно поручиться, что стены рейхстага за все время своего существования не знали ничего похожего. Дружище Карл и на этот раз прав: истинно победа. Ну просто замечательно отстегали немецкие социал-демократы своих правительствующих держиморд! Одно это уже не мало, но тут ведь еще и другое, не менее важное: вступившись за российских социал-демократов, безбоязненно объявив о своей солидарности с ними, Гаазе и Бебель тем самым во весь голос заявили о том, что возглавляемая ими партия отнюдь не сложила оружия, даже вот и парламентскую трибуну готова использовать для революционной борьбы.