Страница 18 из 80
Потом Осипу рассказали — звериным криком зашелся исправник: «Па-ачему? По какому праву? Что за поклажа?» И тут же распорядился препроводить подводу с ездоками к становому приставу. Урядник взял лошадку под уздцы (так, верно, ему надежней показалось) и повлек ее за собой через проулок, наикратчайшим путем, в стан.
Каценеленбоген, воспользовавшись тем, что урядник шагал впереди, схватил один из четырех тюков, тот, что сверху лежал, и был таков: нырнул в какой-то лаз в заборе. Урядник кинулся было за ним, но, видно, побоялся, что так и этих упустишь, не стал догонять. Тогда Рогут предпринял попытку откупиться: предложил уряднику пять рублей. Возможно, в другой раз урядник этот и соблазнился бы шальной пятеркой, но тут сам ведь господин исправник в дело ввязался… Словом, урядник взятки не принял, еще и доложил об этом приставу и исправнику. Когда вскрыли тюки и обнаружили в них пакеты с «Искрой» и нелегальными книгами, исправник всю местную полицию поднял на ноги, чтоб найти сбежавшего. А пока что самолично взялся за Рогута и Шабаса: где разжились крамолой, у кого, куда везли, кому собирались передать?
Возчик Шабас сказал — знать не знает, что везет; его наняли в местечке Яново, два рубля посулили, а ему все равно, что везти… и начал просить исправника, чтобы тот заставил Рогута заплатить за провоз. Напористость эта, по всей видимости, и спасла его. Исправник, должно быть, рассудил, что, если человек, схваченный с поличным, требует денег, значит, он невиновен. Рогут, разумеется, подтвердил все сказанное возчиком, даже два рубля отдал, и Шабаса отпустили подобру-поздорову.
Зато уж Рогуту досталось… Бедняга, его били, жестоко били, до потери сознания, босым и, как рассказывали Осипу очевидцы, чуть не голым выводили на мороз, не давали спать. Но он молчал. Ни Каценеленбогена не выдал, ни Осипа. Остального же (из того, что выпытывали у него) он попросту не знал: не знал маршрута, по которому доставлялась «Искра», не знал людей, причастных к транспортировке литературы. Так ничего и не добившись от него, Рогута отправили в Ковну, засадили там в тюремный карцер.
Осип места себе не находил, узнав об аресте Рогута. Человек пострадал по его, Осипа, вине, притом (что двойной тяжестью ложилось) человек случайный, непосредственного отношения к искровской организации не имевший. Временами накатывало: явиться в полицию, немедленно, сейчас же и заявить — Рогут невиновен, это я, Осип Таршис, хозяин тюков, меня и берите! Право, оно и легче бы самому нести ответ за дело, на которое шел сознательно. Но разум подсказывал: и тебя арестуют, и Рогута не выпустят; бессмысленная затея. Был и еще резон: ты нужен делу, теперь, после ареста Ежова, ты единственный, кто связан с границей, — имеешь ли ты право при таких-то обстоятельствах поддаваться чувству? Но уже тогда, пусть смутно, понимал то, что ныне осознавалось как непреложность: если бы хоть какие-нибудь шансы были, что Рогута отпустят — взамен, баш на баш, вот вам, господа жандармы, я, сажайте в свою тюрьму, а Соломой Рогут ни в чем не повинен, просто-напросто оказал мне, по доверчивости, дружескую услугу, — да, если бы такой «обмен» был возможен, никакие резоны не удержали бы Осипа от этого шага.
Рогут, Рогут, вечная боль моя… Не выдержав мучительства, Рогут покончил с собой, повесился в одиночной камере ковенской тюрьмы…
Жандарм, тот, что сидел каменным изваянием у двери, поднялся вдруг и принялся тормошить своего спящего собрата:
— Давай-ка я полежу…
Тот с видимой неохотой уступил место на верхней полке; тоже сев у закрытой двери, враждебно поглядывал на Осипа.
Осип не шевельнулся: все делал вид, будто дремлет; еще крепче смежил веки, вновь погрузился в свои думы.
…Узнав о смерти Рогута, Осип помчался в Вилькомир. Может быть, этого не следовало делать. Вполне возможно, что именно там, в Вилькомире, полиция впервые и взяла его на зацепку: хотя Осип ни разу не ночевал дома у родителей, скрывался у приятелей, но не случайно же околоточные выспрашивали у соседей, где он, Осип, сейчас находится — не в Вилькомире ли? Да, определенно ему не стоило появляться в родном городе, где слишком многие знали его в лицо.
Но он поехал. Не из прихоти, нет. Попросту не мог иначе. Нужно было выяснить подробности ареста, нужно было забрать у Каценеленбогена уцелевший тюк с «Искрой». Но больше всего нужно было (это Осип считал совершенно необходимым) выпустить листовку — не только разоблачить зверства жандармов, но и объяснить людям сущность самодержавия, обрекающего народ на нищету и полнейшее бесправие. Это была первая листовка Осипа. Опыта никакого, нет ни гектографа, ни нужной для печатания мастики. Спасибо, помогла знакомая пепеэсовка Блюма, вместе сочинили текст, вместе размножили листовку. В ночь на субботу Осип и несколько отчаянных его друзей, которым безусловно можно было доверять, расклеили листовку на стенах домов, на воротах синагоги и костелов и даже у входа в полицейский участок. В городе только и разговоров было что об этой листовке. Вот тогда-то полицейские чины, видимо, и напали на его след, — чем еще объяснить усиленные расспросы о его пребывании в Вилъкомире? Теперь, во всяком случае, Осип уже почти не сомневался, что скорей всего этот эпизод с листовками и дал ротмистру Модлю основание задать свой вопрос о связи Осипа с Рогутом…
Ну а Смыкуцы? Эти-то сведения откуда у Модля? Ведь ни Тамошайтис, ни Аня Спаустинайте, землячка, ни словом не обмолвились об Осипе; это известно совершенно точно, иначе бы их не выпустили из таурагенской тюрьмы после всего-то двухнедельной отсидки, уж постарались бы — располагай жандармы хоть сколько-нибудь определенными данными о связи смыкучан с искровцами — довести дело до суда. Тем не менее факт остается фактом: именно после вызволения транспорта с газетами из Смыкуц Осип ощутил неотступную за собой слежку. Совпадение?
Этого тоже, конечно, не следует сбрасывать со счетов. Особенно если учесть, что к тому времени вся цепь искровских транспортов на литовско-прусской границе замкнулась как раз на Осипе. Раньше, позже ли, но жандармы не могли не выйти на него. И так удивительно, что месяца два после ареста Ежова и других товарищей Осип работал все же в относительном спокойствии, находился вне жандармского поля зрения. Однако чудес не бывает: дознались вот и до его роли в перевозке литературы. А коли так, то Модлю не так уж трудно было предположить, что Осип и к Смыкуцам имеет отношение…
Да, предположение, не больше того; никакими особыми, достоверными сведениями Модль почти наверняка не располагает. Вся надежда его теперь, верно, на очную ставку с Ежовым. Неужто и впрямь рассчитывает, что это ему хоть что-то даст? Ежов содержится в Петропавловской крепости, так сказал Модль, но это не была новость, Модль лишь подтвердил то, что и раньше было известно. Осип слышал — не всякий выдерживает ужас одиночных камер этой крепости, ее Трубецкого бастиона, иные и с ума сходят. Но, странное дело, Осип не испытывал ни малейшего страха. Даже неловко перед самим собой было: как же так, милый, Петропавловка ведь, шутка ли? И все-таки страха не было, что тут поделаешь!
Мчится в ночь поезд, жандарм похрапывает на верхней полке, другой жандарм не сводит осоловелых глаз своих с Осипа — по всему видно, отчаянно борется со сном, бедолага.
Осипу не спится. Скорей бы уж этот Питер, надоело!
Нет, не в Петербург, как оказалось, привезли его — в Киев. Что за странность, при чем здесь Киев? Отродясь не бывал в этом городе, никаких связей с местными товарищами не имеет.
Покидали Вильну — было серо, сумрачно, не везде снег стаял. В Киеве же вовсю бушевала весна: солнечно, теплынь, свежая зелень могучих каштанов. Осип снял шапку, расстегнул пальтецо, вдохнул поглубже сладкий дурманящий воздух — до чего хорошо!.. Виленские стражники явно решили сэкономить, не стали брать извозчика — Осип несказанно был рад этому, все подольше на волюшке вольной побудет. Справляясь на каждом перекрестке, куда и как идти дальше, жандармы с добрый час вели его в губернское управление.