Страница 7 из 10
Но молчать долее было почти невозможно, и императрица, напуская на себя особую строгость, гневно произнесла:
— Я в первый раз слышу у себя, в своем кабинете такой тон, Анна!.. И я желаю и требую, чтобы это было и в последний раз!.. Ничего подобного я не потерплю!
— Я пред вами не виновата, тетушка! — смело поднимая на нее взор, ответила молодая принцесса. — Я ответила герцогу, и если тон моего ответа был не строго корректен, то виновата в этом не я! Я ответила в том тоне, в каком со мной говорили. Я ни за кем, и тем менее за герцогом Курляндским, не признаю права давать мне наставления и вмешиваться в мои личные дела! Вашему величеству я покорюсь всегда и во всем… но… только вам и никому более! Я ничего не прошу у вас и ни за чем не гонюсь. Я, как дочь свободной страны, дорожу только свободой… Я от всего могу отказаться, все готова подчинить вам и вашему дорогому для меня желанию, но своей свободы я вам не уступлю!.. Если вам угодно будет вернуть меня обратно туда, откуда извлекла меня ваша милостивая забота о моей участи, я подчинюсь вашей воле, но уйду я свободная, как свободная пришла в вашу, чужую для меня страну!.. Пред герцогом Курляндским трепещет вся Россия, но я перед ним трепетать не стану и, как я отвергла его настояние включить меня в число членов его семейства, так всегда отвергну все, что придет ко мне с его стороны!
Принцесса Анна могла бы говорить еще долго… Никто не решался прервать ее. Императрица слушала ее, вся охваченная удивлением, почти ужасом, герцог слушал ее пристально и внимательно и по временам переводил свой почти торжествующий взгляд с ее оживленного и раскрасневшегося лица на встревоженное и искаженное гневом лицо Анны Иоанновны. Он, казалось, так и хотел сказать ей: «Полюбуйтесь! Я вам давно пророчил это!»
Когда Анна Леопольдовна умолкла, с минуту в комнате царила мертвая тишина, точно будто умер кто-то в этих высоких, молчаливых стенах; точно чей-то мертвый покой сторожили эти глубокие амбразуры, эти бледные, прихотливые гобелены.
Наконец, принцесса Анна встала и молча направилась к двери.
Императрица первая очнулась от мертвого молчания, окружавшего ее.
— Ступай к себе!.. Я пришлю за тобой! — сказала она с расстановкой.
Ей как будто трудно было говорить; что-то словно сжимало ей горло и сковывало не только ее язык, но и ее мысли.
Принцесса вышла тихой и ровной походкой. В ней не заметно было ни тревоги, ни волнения. Она только была бледна так, как живой человек побледнеть не может.
Бирон проводил ее пристальным и враждебным взглядом; императрица же сидела молча, опустив голову на сильно вздымавшуюся грудь. Ее пожелтевшее, отекшее лицо как будто потеряло свое последнее сходство с лицом живого человека.
Принцессы Анны уже давно не было в комнате, а оставшиеся собеседники все еще молчали, как бы скованные силой пережитого впечатления, и только когда ее шаги совершенно затихли в коридоре, Бирон поднял голову и, первый нарушая молчание, резко и властно произнес:
— Какова? Не говорил я вам?
— Да… Но я поражена! — тихо произнесла императрица.
— А я нисколько! — повел плечами Бирон. — Я ничего иного и не ожидал от воспитанницы швейцарки Адеркас и от… невесты иностранного выходца Линара!
— От какой «невесты»?.. Что ты говоришь, герцог!
— Ну, если не от невесты, так от любовницы! Я, вас же щадя, произнес слово «невеста»… И поверьте мне, что если вы еще долго продержите в своем дворце всех этих выходцев и интриганов, то вы дождетесь и самовольной свадьбы вашей племянницы, как дождались ее грубого и дерзкого объяснения!
— О, я еще поговорю с ней; что же касается Адеркас и Линара, то никто не мешает тебе выслать их сегодня же из пределов моей империи!
— Не поздно ли будет? — насмешливо пожал он плечами. — «Спусти лето по малину», как говорят ваши русские мужики! Да и «выслать» представителя дружественной державы вовсе не так легко и удобно. Надо, чтобы сама командировавшая его держава лично отозвала его.
— Так скажи Остерману! Снесись с иностранными коллегиями.
— Не нужны мне ни Остерман и никакие коллегии! Меня надо было слушать, тогда и к коллегиям прибегать не пришлось бы.
— Но Адеркас можно выслать немедленно, если ты твердо убежден в ее виновности.
— А вы ведь не убеждены? Вы думаете, что глупенькая и ничтожная девочка сама, одна могла додуматься и до того тона, каким она сейчас говорила с вами, и до той самостоятельности, какой дышал этот тон? Всему этому научиться надо, и научиться не иначе как у выходцев и представителей такой страны, как Швейцария, где все равны и где идея о властей считается отсталой и глупой идеей.
— Так вышли же ее!.. Боже мой!.. Вышли сегодня же!
— Нет, это было бы глупо, а глупостей я лично и самостоятельно никогда не делаю!.. Это вам должно быть хорошо известно! — дерзко ответил временщик. — Пусть она пробудет еще несколько дней… Часами зла целых лет не исправишь, и не увеличишь!.. На это опять-таки нужны годы. Я вышлю наставницу и пособницу вашей племянницы в такую минуту, когда и она сама, и ее почтенная воспитанница менее всего будут ожидать этого, а до тех пор я приму меры к тому, чтобы неукоснительно знать не только каждый их шаг и каждое произнесенное ими слово, но и сами мысли, одушевляющие их.
— Спасибо тебе, Эрнест! — тихо проговорила императрица, в порыве вернувшейся нежности называя старого фаворита прежним уменьшительным именем. — Спасибо тебе!.. Ты один до последней минуты остаешься моим верным и деятельным помощником, ты один оберегаешь мой покой! А теперь ступай! Ты тоже устал от этой тяжелой сцены… Кто бы мог подумать? Боже мой!.. Кто бы мог подумать?!
— Каждый разумный человек мог и должен был и подумать, и ожидать такой сцены и такой развязки, — непочтительно заметил фаворит, разгневанный тем неожиданным оборотом, какой приняла беседа императрицы с непокорной племянницей.
Уходя, он почти машинально поднес к губам протянутую ему руку императрицы. В только что произошедшем он видел явное нарушение своего обычного авторитета, а с таким нарушением он мирился нелегко.
— Мимоходом пошли ко мне Юшкову! — крикнула вслед ему императрица. — Или лучше сам скажи ей, чтобы она послала ко мне принцессу Анну.
— Не советую! — холодно заметил Бирон. — Заранее говорю, что ваша беседа с нею ни к чему не приведет! Умели распустить ее, умейте пожинать и плоды этой распущенности. Теперь уж дела не поправить.
— А не поправлю, так назад ее отошлю туда, откуда я взяла ее!
— Она сама только что просила вас об этом! Ведь она по своей глупости пресерьезно воображает, что этот проходимец Линар без ума влюблен в нее и ни на кого в мире не променяет ее. А ему в ней только призрачность будущей власти нужна!
Последние слова Бирон договорил уже на пороге комнаты.
Вскоре после его ухода в комнату императрицы вновь вошла принцесса Анна; она была взволнована и ее глаза носили следы недавних слез.
Это порадовало императрицу. Она видела в этих слезах сломанную волю непокорной молодой девушки, и беседа с нею представлялась ей легкой и удобной.
— Поди сюда, Анна! — произнесла императрица навстречу входившей принцессе. — Сядь здесь и внимательно слушай то, что я скажу тебе.
— Я всегда внимательно слушаю все ваши слова, — спокойно, хоть и совершенно почтительно, ответила принцесса.
— Слушать мало, надо «слушаться»!
— Я из вашего повиновения никогда не выхожу.
— Я не упрекаю тебя в прошлом… Я хочу поговорить с тобой о сегодняшнем твоем поведении.
— Сегодня, как и всегда, я была покорна вашей личной воле… Что же касается герцога Бирона, то его волю я признавать не хочу и не буду… В этом я даже вас не слушаюсь… И если условием моего дальнейшего пребывания при вашем дворе служит мое подчинение воле и прихоти герцога Курляндского, то я почтительно прошу вас сегодня же решить мой обратный отъезд на родину!
— В том, что ты говоришь, нет ни правды, ни смысла… Там, куда ты хочешь вернуться, тебя ждет самая заурядная жизнь, далеко не схожая с тем, что ты имеешь здесь, подле меня!