Избранное

— Вот что, Чармиан, хватит с нас шума из-за твоих таблеток, — сказал он.

— Что вы спросили про чайный поднос, миссис Колстон?

— Было на нем что-нибудь, когда его принесли из моей комнаты?

Миссис Петтигру сказала:

— Конечно же, ничего на нем не было. Таблетки ваши я положила обратно в пузырек.

— На подносе была чашка с блюдцем. Принесла его миссис Петтигру, — сказала миссис Энтони, стараясь как можно точнее ответить на вопрос, все еще ее смущавший.

Миссис Петтигру принялась с дребезгом громоздить посуду на поднос миссис Энтони. Она сказала ей:

— Пойдемте, милая, у нас с вами дел в избытке.

Миссис Энтони чувствовала, что она как-то подвела Чармиан, поэтому в дверях, следуя за миссис Петтигру, она скорчила ей в спину гримасу.

Когда они вышли, Годфри сказал:

— Вот смотри, какой из-за тебя переполох. Миссис Петтигру прямо вне себя. Если она от нас уйдет…

— А-а, — сказала Чармиан, — ты мстишь мне, Эрик.

— Я не Эрик, — возразил он.

— Но ты мне мстишь.

Пятнадцать лет назад, на семьдесят первом году жизни, когда память ее начала понемногу слабеть, она приметила, что Годфри обращается с нею так, будто наконец дождался своего часа. Сам-то он вряд ли это сознавал. Это была естественная реакция после долгих лет совместной жизни с одаренной женщиной, знаменитой писательницей, — лет, исполненных постоянного ощущения, что он ее милостью жнет, где не сеял.

С семидесяти до восьмидесяти Чармиан ни разу не попрекнула его за хамское обхождение. Она принимала его новую первенствующую роль как должное, пока не ослабела настолько, что стала почти во всем физически зависеть от него. И лишь теперь, на девятом десятке, она часто повторяла фразу, которую прежде сочла бы неблагоразумной: «Ты мне мстишь».

Нынче, как и всегда, он отозвался: «Вздор какой, за что мне мстить?» Он и правда не знал, за что бы это. Он лишь замечал, что ей так и мерещится преследование: отрава, месть; еще чего выдумает?

— Ты дошла до такого состояния, что воображаешь, будто все кругом в заговоре против тебя, — сказал он.

— И чья же это вина, — спросила она непривычно резко, — что я дошла до такого состояния?

Вопрос ее вконец его рассердил, отчасти потому, что он почуял в нем куда больше здравого смысла, чем в других обвинениях, отчасти же потому, что он не мог на него ответить. Он ощутил тяжкое бремя семейных забот.

Ближе к полудню, когда пришел доктор, Годфри задержал его в передней.

— С нею сегодня адски трудно, доктор.

— Ну что ж, — сказал доктор, — это как раз признак оживления.

— Если и дальше так пойдет, придется подумать о пансионате.

— Оно бы, может, и неплохо подумать, если только ей понравится эта мысль, — сказал доктор. — В домах призрения гораздо лучше поставлен постоянный уход; и были у меня пациенты не в пример тяжелее вашей жены, которые изумительнейшим образом шли на поправку, оказавшись в комфортабельном пансионате. А сами вы как себя чувствуете?

— Я-то? А как я, по-вашему, могу себя чувствовать, когда все домашние заботы ложатся на мои плечи? — огрызнулся Годфри. Он указал на двери, за которыми ждала Чармиан. — Идите-ка вы к ней, — сказал он, обделенный сочувствием и поддержкой, на которые рассчитывал, и смутно обозлившись на эту докторскую болтовню, будто Чармиан едва ли не станет лучше в пансионате.

Доктор взялся за круглую дверную ручку.

— Не стоит так уж удручать себя домашними заботами, — сказал он. — Гуляйте как можно больше. Жена ваша, это я вам твердо говорю, может изумительно поправиться в пансионате, если уж придется. Иногда это такой стимул! Конечно, возраст… и она против… но все же есть большой шанс, что она прямо-таки воспрянет. У нее ведь необычайная способность к регенерации, точно есть некий тайный источник…

«Ну, ловок, — подумал Годфри. — У Чармиан тайный источник, а я плати по счетам».

И он яростно перебил:

— По правде сказать, я иной раз так и думаю, что поделом бы ей. Вот хоть и сегодня утром…

— Уж и поделом, — сказал доктор. — Мы, знаете, не рекомендуем пансионаты в виде карательной меры.

— Вот сукин кот, — сказал Годфри, и доктор, который полуоткрыл дверь к Чармиан, наверняка это отлично расслышал.

Как только доктор вошел, отворилась двустворчатая стеклянная дверь из сада, и в комнате появилась миссис Петтигру.

— Не по сезону приятная погода, — сказала она.

— Н-да, — сказал доктор. — Доброе утро, миссис Колстон. Как вы нынче себя чувствуете?

— Ах, мы сегодня утром, — сказала миссис Петтигру, — не стали принимать наши таблетки, представляете себе, доктор.

— Ну, это не имеет значения, — сказал он.

— Приняла я их, — сказала Чармиан. — Я их приняла перед утренним чаем, а они хотели меня заставить принять еще раз за завтраком. Я точно знаю, что перед утренним чаем, и подумайте, если бы я второй раз…

— Это, в общем-то, не имеет значения, — сказал доктор.

— Но простите, — сказала миссис Петтигру, — ведь это же опасно — превышать назначенную дозу.

— Постарайтесь на будущее установить четкий распорядок — столько-то и тогда-то, — сказал он миссис Петтигру. — Вот и не будет ошибок ни с чьей стороны.

— С моей стороны и не было ошибки, — сказала миссис Петтигру. — У меня с памятью все в порядке.

— В таком случае, — сказала Чармиан, — под вопросом ваши намерения. То есть что побудило вас предложить мне вторую дозу. Тэйлор знает, что я принимаю таблетки по-заведенному. На подносе я их не оставляла.

Доктор взял ее руку, чтобы посчитать пульс, и сказал:

— Миссис Петтигру, вы нас на минуточку извините…

Она удалилась со звучным глубоким усталым вздохом, а на кухне с места в карьер принялась отчитывать миссис Энтони за то, что она «сегодня утром встала на сторону этой полоумной».

— Никакая она не полоумная, — сказала миссис Энтони. — Она ко мне всегда хорошо относилась.

— Да, она не полоумная, — сказала миссис Петтигру, — тут вы правы. Она хитрая и ловкая. И не такая слабенькая, как представляется, уж будьте уверены. Я за ней так это незаметненько наблюдала. Когда ей надо, она свободно разгуливает.

— Не когда ей надо, — сказала миссис Энтони, — а когда самочувствие позволяет. Да что говорить, я же у них девять лет, так или не так? Миссис Колстон понимать надо, у нее бывают хорошие дни и дни из рук вон. Кому ее понимать, как не мне.

— Дикая нелепость, — сказала миссис Петтигру, — чтобы меня, в моем положении, обвинять в отравительстве. Да если бы я собралась ее отравить, я бы уж, смею вас заверить, не так взялась за дело, я бы уж как-нибудь не стала на глазах у всех пичкать ее лекарствами.

— Видать, что нет, — сказала миссис Энтони. — Ну-ка посторонитесь, — сказала она, подметая пол, и без того чистый.

— Вы как со мной разговариваете, миссис Энтони?

— Вы вот что, — сказала миссис Энтони, — муж мой, как он теперь весь день дома, так ему очень не по нутру эта моя работа. Я тут почему — люблю побыть сама по себе, а то замужняя жизнь станет поперек горла. Но между прочим, мне семьдесят, ему шестьдесят восемь, нам и пенсии хватит, и ежели удовольствия от вас, то позвольте сказать «до свидания». Я с нею нянчилась без вас битых девять лет и могла бы дальше, если не мешать и не устраивать.

— Я поговорю с мистером Колстоном, — сказала миссис Петтигру, — и в точности передам ему ваши слова.

— Ну, с ним-то, — сказала миссис Энтони. — С ним идите говорите. С ним мне «здравствуйте — до свидания». Я об ней волнуюсь, не про него. — И миссис Энтони смерила собеседницу вызывающим взглядом.

— То есть вы что именно имеете в виду? — спросила миссис Петтигру. — Вы, собственно, о чем?

— Это сама гадай, — сказала миссис Энтони. — Мне им обед готовить надо.

Миссис Петтигру пошла искать Годфри, который между тем ушел. Она вышла из парадного, подошла к стеклянной двери, прошла в комнату. Она увидела, что доктора нет, а Чармиан читает книгу. Ее передернуло от зависти, когда она подумала, что вот если бы она раскапризничалась, то не пришел бы небось знаменитый доктор, не стал бы с нею мило разговаривать плюс, конечно, дорогой укол, чтобы только она успокоилась и почитала бы книжечку, поставив в доме все вверх дном.